Долгая ночь (СИ) - Юля Тихая

Арден назвал меня дурой и сердился до самого вечера.

Потом я спросила снова. И снова, и снова, и снова. Мы знали, что лис не умер, как галка Трис, — хотя и глупо надеяться отыскать его среди тысяч воздушных зверей; но достаточно ли этого, чтобы жить однодушником и отказаться навсегда и от запахов, и от дыхания Леса, и от судьбы?

Я до последнего ожидала, — и против воли надеялась, — что он возмутится, в очередной раз передумает, заупрямится и не пойдёт. Но он поцеловал меня в нос, остановился на мгновение, будто хотел сказать что-то, и всё-таки ушёл.

Я обнимаю себя за плечи и стискиваю зубы. Небо горит надо мной тысячей цветных огней, небо сияет и полнится отблесками, небо дышит звёздами и несётся навстречу своему завтра безудержным потоком света.

Он где-то там, одна из сотен неразличимых теней в поиске своей судьбы. А я обещала себе не плакать.

Почти все разошлись, а я всё сижу.

В сквере за Храмом — гирлянды, бочка с разведённым огнём и бывший газетный ларёк, в котором сегодня наливают горячий глинтвейн. Мой давно уже остыл, но я одурела от бессонной ночи и кавалькады огней и сижу неподвижно, баюкая в руках свёрток с одеждой.

В дальнем углу плачет в объятиях родителей девчонка, которой не повезло сегодня поймать хоть кого-то. В самом центре вымотанный мальчишка, — он приземлился ещё конём, но сразу же рухнул в снег человеком, — тяжело дышит, пока старший брат растирает его полотенцем. Чья-то мама нервно шагает из угла в угол и всё время оборачивается на часы; но вот приходит и её сын, уже одетый в вещи с чужого плеча: мальчик не дотянул до Храма и рухнул в нескольких кварталах отсюда.

Они уходят, а я всё сижу.

Не может же быть, чтобы он решил вовсе не показываться мне на глаза?

Я почти решаю вернуться в Храм, когда в нескольких шагах от меня приземляется, наполняясь телесностью, призрачная фигура. Она поджарая и лёгкая, прыгучая, и уши стоят хитро; тёмно-рыжая шерсть обходит роскошный светлый мех на груди; белое пятно-стрелка на узкой морде, ровно между глазами…

Я хочу шагнуть ему навстречу, но ноги не держат, и я падаю в снег, а он ставит лапы мне на колени и тычется носом в лицо.

— Ты мог бы быть кем угодно, — шепчу я, утыкаясь носом в лисью шею.

Мне всё кажется: мне всё кажется. И я топлю ладони в жёсткой шерсти, глубоко-глубоко, до боли в напряжённых пальцах, а лис слизывает мои слёзы.

Потом он обращается и сидит на снегу голой задницей, рыжий и улыбающийся, и даже морщинка на лбу как будто бы переехала в нужное место; я кидаю ему подштанники, помогаю натянуть свитер и застёгиваю пальто дрожащими пальцами.

— У Полуночи много зверей, — говорит Арден, чуть сморщив искривлённый нос и притягивая меня к себе, — но я не стал бы ловить никого другого. Я… я выбираю дорогу, на которой есть ты.

Мне не нужно ничего спрашивать. Мне не нужно ничего говорить. Он пахнет собой, — и это всё, что я понимаю.

Охота, гудя цветными огнями, бежит над нами призрачной кавалькадой. Вот запряжённая тенями колесница, которой правит серебряная фигура длинноволосой женщины; она вскидывает руку, и верные звери собираются вокруг неё.

Они поют неслышную уху песню, которая тонко звенит где-то внутри, и в ответ на неё темноту на востоке пересекает первый сияющий луч.

Цветные огни догорают. Чернильная тьма отступает. Воздушные тени становятся неразличимы среди звёзд.

И тогда наступает рассвет.