Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Максим Гуреев. Соколов в Крыму (2007)

«Медовую медлительность», которую «до боли знакомый» Соколова применил к Лете, я позаимствовала при чтении последней книги Саши Соколова – «Триптих» (2012), вышедшей через двадцать семь лет после выхода его последнего романа. Это было вскоре после нашего разговора. Соколов назвал свой новый жанр «проэзией»; это проза, перетекающая в поэзию и обратно: бесконечные метаморфозы в «Триптихе», визуальные, звуковые и словесные, описывают все то же «ужебыло» – и авторское сознание, только в более концентрированной форме; слова, разные по значению и этимологии, в книге сопоставляются, создавая новые словесные и музыкальные взаимосвязи («перламутр переливается», «имманентное именно», «узами узости», «изумительных изумрудов», «извините за взвинченность» и т. д.). Подлежит метаморфозам и авторское сознание, превращающееся то в одинокий тростник и ветер, то в насекомых и птиц. Мне немедленно захотелось выразить Соколову восхищение; я позвонила ему в Британскую Колумбию, но вместо живого голоса услышала запись на автоответчике.

Закончу словами Александра Гольдштейна, который был знаком с Соколовым в Израиле, где тот жил несколько лет:

Я запомнил, о чем говорили мы, начав есть и пить в сумерках, между собакой и волком, завершив крепко за полночь, но обстоятельства Соколова, уже настолько запорошенного бродячим отшельничеством, что траектория его передвижного скита, подобно скитальчествам воина-одиночки, скрылась от глаз мира, – обстоятельства эти остались для меня неотчетливыми. ‹…› Сама судьба его, в сплетении вынужденных положений и личной воли, была сделана из непроницаемого материала, вдобавок завернутого в темную ткань… все в ней туманилось, таяло, как медуза на отмели. ‹…› Саша, где этот роман, ведь после «Палисандрии» канули годы? Сгорел, отвечал Соколов тем же обаятельным, вдумчивым ненапрягшимся голосом. ‹…› Неужели трудно было снять копию? ‹…› Событие можно было занести в летопись, но оно не подлежало ни сожалению, ни проклятию, ни каким-либо другим оценкам и чувствам. ‹…› Это он, не другой, рассказал о людях, уже тем заслуживших слова сострадания, что никому больше до них не было дела, о мальчике с созерцательно отстающим умом, о колченогих приволжских каликах, бобылях и бобылках, собирателях ветоши, нищете, гиблой любви, о кунсткамерном сироте кремлевского детства, а ежели молвит, что никаких заслуг у них нет и даже слов они не заслуживают, в ответ заметим: вы правы, конечно, но ведь они, хоть убогие, все-таки существуют, кто-то же должен за них заступиться, укутать их речью, как одеялом. ‹…› Стиховая проза «Между собакой и волком» и незабываемые стихотворения в ней ниспадают из купола братского соболезнования, ободряющего родства, так что, если кому интересно частное мнение, оповещаю, что я бы наградил Соколова пальмовой ветвью лучшего русского писателя современности, благо пальм растет у нас много[478].

Кода. Вопреки своему отшельничеству, Саша согласился на большое интервью с моими аспирантами, которое мы провели в 2015 году. Его можно послушать и посмотреть в Интернете[479], к чему я читателя приглашаю. Оно и в действительности этого заслуживает.

Когда в Беркли недавно гостил Владимир Сорокин, в разговоре со мной он назвал «Между собакой и волком» лучшей русской прозой второй половины ХХ века. Мне же очень понравилась «Метель», с которой он у нас выступал, – то, как в ней перемежаются классическое повествование, фантастика, пародия, миф, визуальность, сюр и подлинные чувства. Может быть, это лучшая проза Сорокина.

Эдик Лимонов: человек с пишущей и швейной машинкой и пулеметом

Имя Эдуарда Лимонова я впервые услышала в 1975 году от Василия Аксенова, когда тот гостил в UCLA. Демонстрацию своих элегантных брюк Аксенов сопроводил именем портного, добавив, что тот – московский поэт-авангардист. (Уже в XXI веке Лев Рубинштейн напишет о тогдашнем Лимонове, что «его имуществом были две машинки – пишущая и швейная».) Несколько лет спустя Саша Соколов дал мне почитать скандальный роман «Это я – Эдичка». Новизна авторского голоса произвела на меня впечатление. Описание пиджака «национального героя» Эдички, сшитого им в Москве из 114 кусков, напомнило мне о клетчатых брюках Аксенова. В результате у меня еще тогда сложился образ поэта как портного, строчащего то на пишущей, то на швейной машинке.

Пруст в «Обретенном времени» сравнил швейное дело с писательским: «…за большим белым деревянным столом под взглядом Франсуазы… я работал бы рядом с нею, почти как она… и, пришпилив булавкой дополнительный листок, я создавал бы свою книгу, не осмелюсь выразиться высокопарно, как собор, но хотя бы, скажу более скромно, как платье»[480]. В 1980-е годы в однокомнатной парижской квартире Лимонова швейная машинка стояла рядом с письменным столом, за которым он писал свои романы.

Мы познакомились в 1980 году, когда Лимонов приехал в гости к Соколову в Лос-Анджелес. И тот и другой отстаивали право русской литературы на независимость от политики, что не соответствовало эмигрантским диссидентским ценностным представлениям. На организованной мной в 1981 году конференции, посвященной литературе третьей волны эмиграции, Лимонов и Соколов участвовали в секции под названием «Вне политики». Никому и в голову не могло прийти, что однажды Лимонов станет политическим деятелем.

Из нашей первой встречи мне особенно запомнилось отношение Эдика к моей пятнадцатилетней дочери, с которой они быстро нашли общий язык. Тем летом мы с Асей приехали в Париж и много гуляли по городу втроем. В одном из своих тюремных рассказов он вспоминает, как они с Асей бросили в Сену бутылку с запиской: «Увы, Асина записка заплыла куда-то в плохие воды. Она страдает тяжелейшей редкой болезнью и еле уворачивается от ее ударов. Пока уворачивается»[481]. Когда мы с Эдиком видимся в Москве, он всегда спрашивает про Асино здоровье. Вопреки нарциссической репутации Лимонова, я знаю его с другой стороны – как человека внимательного и чуткого.

Эдуард Лимонов. Конференция в Лос-Анджелесе (1981)

Тем же летом он познакомил меня с Андреем Донатовичем Синявским и Марией Васильевной Розановой, с которыми у Лимонова были добрые отношения. Мария Васильевна напечатала его «харьковские» автобиографические романы «Подросток Савенко» и «Молодой негодяй» в их издательстве «Синтаксис». Она любила повторять, что Лимонов – единственный человек в Париже, на которого она может положиться, когда ей нужна помощь (например, в уборке подвала): он быстро и хорошо сделает работу. Из всех русских писателей, гостивших у меня, Лимонов был самым легким и нетребовательным гостем.