Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Буквально через десять лет Булата не стало; недавно умер Аксенов, затем Белла. С ней я последний раз виделась в первый год XXI века, а с Борисом в 2012 году встретилась на конференции в честь восьмидесятилетия Васи в Доме русского зарубежья, а в октябре 2015-го – на выставке театральных и кинохудожников.

Кода. Евтушенко

Евгений Евтушенко, первый муж Беллы Ахмадулиной, входил в тесный круг «молодежных» писателей-шестидесятников, к которому также принадлежали Аксенов, Окуджава и Вознесенский, но к 1970-м годам из него выпал[446], а я познакомилась с ним уже в 1980-е, в Университете Южной Калифорнии, где он преподавал «creative writing». Он был единственным по-настоящему известным в Америке писателем из своего поколения, выступавшим с «концертами» уже в конце 1960-х. Его выступления собирали небывалое количество слушателей – это в Америке, где нет традиции публичных поэтических чтений![447] Коронным номером был «Бабий яр». В тот приезд в Лос-Анджелес Евтушенко тоже выступал со стихами, но уже для небольшой аудитории. В особенности мне запомнилась его пружинистая ходьба туда-сюда по сцене, напоминавшая маневры боксера на ринге.

В тайском ресторане, куда он меня пригласил, Евтушенко настойчиво и долго говорил, что Белла была единственной женщиной, которую он по-настоящему любил. Размахивая руками и драматично рассказывая очередную историю, он перевернул небольшую пальму в горшке, стоявшую на нашем столике и упавшую на соседний. Поэт не растерялся; правда, сначала крикнул: «Девушка!», но сразу же исправился: «Girl!» Та быстро подбежала. Увидев, что она таиландка, Евтушенко стал ей рассказывать о своей поездке на ее родину, о какой-то тамошней реке, она заулыбалась и стала говорить с ним так, словно ничего не случилось.

Вполне трогательное воспоминание: в 1985 году в Лос-Анджелесе мы с Аликом Жолковским повели Наума Коржавина[448] на фильм Евтушенко «Детский сад». После просмотра Евтушенко вышел на сцену в пиджаке, чуть ли не золотого цвета, и отвечал на вопросы. Увидев Коржавина (мы сидели неподалеку от рампы, потому что Наум плохо видел), он громко сказал: «Эма, я тебя вижу!» Коржавин поднялся, пошел, как завороженный, в сторону Евтушенко, но заблудился и был нами перенаправлен. Так они встретились «поверх барьеров».

Несколько лет тому назад мы с ним оказались на одном рейсе в Москву. Пальцы постаревшего Евтушенко были по-прежнему унизаны кольцами, одет же он был неброско. Мы сидели напротив друг друга, через проход. Он вспомнил меня, когда я к нему обратилась, рассказывал всякие истории, сплетничал о Васе и Майе Аксеновых. «Значит, вы сплетник», – сказала я в шутку. Воздев руку, как в опере перед воинственной арией, и немного приподнявшись с сиденья, он громко и патетически произнес: «Вы автора „Бабьего яра“ называете сплетником»? Этот своего рода перформанс, в ходе которого было, в частности, сказано, что руки он мне больше не подаст, вызвал у окружающих изумление; успокаивать Евтушенко прибежала стюардесса, я же с облегчением уснула. На следующее утро как ни в чем не бывало, он пригласил меня в свой музей в Переделкино.

Саша Соколов: «Нужно забыть все старое и вспомнить все новое»

Эту фразу Соколов произнес в ответ на мой вопрос о новой книге, заданный после того, как он закончил свой третий роман, «Палисандрия». Четвертого пока что не последовало, хотя тогда Соколов сказал, что занят «изготовлением сковороды» для новой книги, «испечение» которой требует исторгнуть из памяти предыдущую[449]. Фразу можно отнести к основной теме всех романов Соколова, а именно времени. «Вспомнить все новое» говорит о значительности памяти для автора, которая возникнет в будущем, как будто ее функция и есть объединение будущего и прошлого. Или попросту, все в будущем – с той важной разницей, что его определение теоретизирует время, этим оно и интересно.

Опубликовав в течение десяти лет с лишним три блистательных и очень разных романа, он на много лет замолчал. Правда, в своем эссе «Palissandr – c'est Moi?», прочитанном в Университете Южной Калифорнии в 1985 году, Соколов признался в любви к медлительности: «Ах, Лета, Лета, писал один мой до боли знакомый, как пленительна ты своею медовой медлительностью, как прелестна. Текст летейской воды излучает невидимую, но легко осязаемую энергию»[450].

Первым его романом была элегическая «Школа для дураков» (1976), в которой звучит «расщепленный» голос школьника, страдающего раздвоением личности. Главный герой «Между собакой и волком» (1980) – язык, одновременно выспренный и просторечный. Из всех трех романов этот требует самого деятельного читательского соучастия. «Школа» была написана еще в России, когда Соколов работал егерем в верховьях Волги, но издана была уже в эмиграции («Ардис», 1976). Получить выездную визу Соколову помог австрийский канцлер Бруно Крайский, обратившийся к Брежневу с просьбой отпустить того в Австрию для воссоединения с австрийской невестой. Это случилось после долгих мытарств, кончившихся ее голодовкой в Вене и его – в Москве.

Одним из препятствий был его отец, генерал ГРУ Всеволод Соколов: он дергал ниточки за кулисами. Соколов-fils родился в Канаде в 1943 году; Соколов-père, тогда еще майор, состоявший при канадском посольстве, оказался замешан в краже канадо-американских атомных секретов, и в конце 1946 года его вместе с семьей выслали в Москву. Саше тогда было три года. Поэтому – а может, и по какой-нибудь другой причине – Сашу Соколова нередко задерживали на канадо-американской границе для выяснения обстоятельств.

«Юноша с сигарой». Москва (1963)

Материал для «Собаки» Соколов собрал на Волге, но дописывал роман уже в Лос-Анджелесе, где мы с ним и познакомились в конце 1970-х. Промежуточность как металитературная тема есть во всех его книгах; в «Между собакой и волком» она задается уже названием, означающим время между днем и ночью, а повествование ведется рассказчиками, живущими в деревнях по две стороны реки и обменивающимися друг с другом письмами и затейливыми историями, и автором. В языковом и повествовательном отношениях промежуточность у Соколова проявляется в напряжении между реальным и фантастическим, живым и мертвым (смерть неизбывно присутствует в его творчестве; как он сказал в беседе со мной, «смерть неотлучима от жизни. Она всегда рядом, вокруг нас, в окружающих нас предметах. В некоторых из них ее облик проступает ясней. Например, в старых фотографиях»[451]; или, как пишет Сюзен Сонтаг, «фотография – реестр смертности»[452]); в расщепленном потоке сознания подростка в «Школе для дураков»; в межвременье, которое в «Палисандрии» (1985) называется «безвременьем». Историческое время Палисандр называет «ужебыло» – как он пишет, это перевод дежавю: «И однажды наступит час, когда все многократно воспроизведенные дежавю со всеми вариациями сольются за глубиной перспективы в единое ужебыло»[453].