Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

По предположению Эллендеи, отрицательный отзыв на Соколова дал тот же Бродский (в 1981 году эту стипендию выигравший). Известно, что Бродский его недолюбливал. Говорят, что, когда рукопись «Школы для дураков» – без имени автора – пришла в «Ардис», Бродский ее очень рекомендовал, решив, что она принадлежит перу ленинградца Владимира Марамзина. Узнав, что это не так, он свою восторженную рекомендацию отозвал![472] Бродский поддерживал или «своих» ленинградцев – Марамзина, Довлатова, – или менее талантливых писателей, чем он (вроде упомянутого Алешковского). В 1985 году я устроила в USC симпозиум, посвященный Бродскому и Соколову, но первый приехать отказался. Он вообще не любил участвовать в эмигрантских мероприятиях и, как мне казалось, боялся конкуренции. Быть может, он сознавал, что Соколов – достойный соперник, пусть и представлявший другую сферу литературы; возможно, Соколов действительно лучший, хоть и «немногословный», российский прозаик второй половины ХХ века. К тому же Бродский предпочитал литературный истеблишмент; Владимир Максимов и журнал «Континент» были ему ближе, чем лагерь Андрея Синявского, поддерживавшего и печатавшего в журнале «Синтаксис» молодых писателей, Соколова в том числе.

Зимой 1984 года мы с Аликом Жолковским поехали к Саше в гости на Новый год. Алик с удовольствием катался на горных лыжах и обсуждал с Сашей вопросы литературы, а я записывала на магнитофон наши с ним «медлительные» вечерние беседы. Одной из тем были интертекстуальность и стремление Соколова «изжить в себе набоковскую линию», которую ему приписывали критики – притом что Саша, по его словам, впервые прочел Набокова уже после того, как была написана «Школа для дураков». (Набоков очень редко высказывался о современной литературе, но «Школу» назвал «обаятельной, трагической и трогательнейшей книгой».) Вот что Алик написал в своем первом рассказе («Посвящается С.») о наших разговорах: «…Настойчивые попытки интервьюирования… несомненно свидетельствовали, что допрашиваемый С., начисто отрицающий знакомство с многочисленными, по мысли профессора З., родственными писателю С. произведениями русской и мировой классики, или прикидывающийся в своем запирательстве этаким дурачком-второгодником… и загадочный С., автор трех, наверное, самых красноречивых за всю историю отечественной словесности романов, никак не могли являться одним и тем же лицом, разве что очень и очень иногда»[473].

Среди повлиявших на него авторов Соколов назвал Бунина и Толстого: у первого он научился словесной «визуальности и предметности (как описать там галоши, или вот ту веревочку в чайнике, которая соединяет крышку с ручкой, описать какое-то пятно на штанах, которое как бы выходит на первый план)», у второго – «четвертому измерению прозы», когда она «принимает обличие другого искусства… как если бы на ваших глазах ожила скульптура»[474]; «Палисандрия» и была задумана как «грандиозный роман… своего рода скульптура, которую нельзя расщепить». Еще Соколов говорил о тяготении прозы к музыке: «…для меня музыка прозы – это самое близкое. Фортепьянная музыка – это и есть художественная проза». Из повлиявших на него современных авторов Саша назвал Аксенова («Затоваренная бочкотара») и Андрея Битова («Жизнь в ветреную погоду»).

Его высказывания о прозе напоминают об Андрее Белом, стремившемся к Gesamtkunstwerk (синтезу искусств), высшей точкой которого стал «Петербург». Вообще говоря, Соколов работал в традиции Белого. Вспоминается также немецкое название книги Бориса Гройса, «Gesammtkunstwerk Stalin»; в этой книге «Палисандрия» называется постутопическим текстом, потому что в ней «сталинская культура предстает как исторический рай, как породнение всего исторического в едином мифе. Крах этой культуры в то же время означает и окончательное поражение истории»[475]. Состояние изгнания из советской истории герой «Палисандрии» и называл «безвременьем».

Телефонный звонок прервал меня на этих самых словах. «Оля, это Саша Соколов», – произнес голос с другого берега. Он как будто услышал, что я о нем напряженно думаю, и откликнулся. Осуществилась добрая воля случая, столь мною любимая, настало ужебыло, вернувшее меня в милое, далекое прошлое, которое в тот момент стало настоящим – может быть, это тоже безвременье. Время «сплющилось». Мы весело проболтали часа два, словно наше общение и не прерывалось на двадцать пять лет. Иногда звучал гомерический хохот – я обзывала его Палисандром Дальбергом, которого Саша мне иногда напоминал: «Мой сын подрос в свое время», – сказал он о сыне от австрийской жены, которого никогда не видел, или: «Я литератор со спортивным уклоном» (несмотря на седину, он сохранил хорошую форму).

Рассказывая о своем старом приятеле Евгении Соколове (я познакомилась с ним у Саши в Вермонте), крестном сыне В. В. Шульгина, он вспомнил, что в его семейной библиотеке были старые советские издания книг Шульгина, которым его родители увлекались. Они много читали: «Литература – это единственное, что нас объединяло». (Как и у Палисандра, у Саши было тяжелое детство.) Разумеется, мы поспорили о политике: меня поразили его высказывания в поддержку Путина – тот, мол, «спас Крым от того, что происходит в Восточной Украине» (имелась в виду братоубийственная война), а «крымчанам будет лучше в России» (Крым он назвал своей «летней родиной»). В ответ я рассказала ему, что летом виделась с Эдиком, который тоже одобрял российскую политику на Украине.

С помощью Марлин, жены Саши, с которой он прожил уже четверть века, мы восстановили «хронологию» его женщин между Карин Ланделл и Марлин, вспомнив Валентину Гольдфарб[476], от которой у него есть дочь, и Татьяну Ретивову[477]; обеих я знаю. Марлин хорошо зарабатывает как тренер по гребле, пишет о гребле книги и даже учит гребле по Интернету. Соколов же очень иногда дает уроки бега на лыжах.

Напоследок Саша и Марлин, чокнувшись, выпили за мое здоровье белого вина, и я сделала то же самое, только беззвучно. Они пообещали приехать ко мне в Калифорнию. В 2012 году, то есть три года тому назад (когда он оставил запись на моем телефоне), Саша звонил от нашего общего друга Александра Половца. Мы поговорили и о нем, основателе и бывшем редакторе газеты «Панорама», который печатал всех писателей, независимо от их политических воззрений и литературных репутаций. Кажется, я познакомилась с Половцем именно у Саши с Лилей, когда к ним приезжал Окуджава. Половец тогда как раз задумывал «Панораму»: в мае 1981 года этот еженедельник всячески освещал конференцию по третьей волне эмиграции, думаю, что по его инициативе. Он очень хороший человек. Невзирая на политические разногласия, дружил и дружит с Лимоновым – как и Алик Жолковский, он даже побывал у него в Москве, чего не делали другие эмигранты.