Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Саша Соколов. Вермонт (1984)

В финале «Палисандрии» промежуточность героя, находящегося в «изгнании-послании»[454], раскрывается им самим: повествование, «как приличествует „гермафродитическому“ случаю», в конце переходит в средний род, изображая трансгендерность изгнания: «Отныне пусть ведают все: я – Палисандро, оригинальное и прелестное дитя человеческое, homo sapiens промежуточного звена, и я горжусь сим высоким званием»[455]. Роман заканчивается его словами: «Безвременье кончилось… Наступила пора свершений и подвигов»[456]. (Имеется в виду возвращение Палисандра на родину в роли спасителя.)

Промежуточное состояние (между отечеством и новым местом жительства с его чужим языком) – основа диаспорической идентичности, которую писатель – будущий эмигрант обретает еще в российском пространстве, засылая свои рукописи в тамиздат. Опубликоваться «там» для писателей брежневской эпохи означало пересечь границу, отделяющую их от чужого пространства. Беседуя со мной об эмиграции, он назвал ее писателей «лишними», а свое поколение – сидящим «между двух стульев», то есть промежуточным, хотя и состоявшимся[457].

Вечный скиталец, в 1989 году Соколов отправился в Москву с намерением там обосноваться и стал одним из первых известных писателей, вернувшихся из эмиграции. Пересекая границу в городе Чоп (Закарпатская область Украины), он повторил поступок своего героя, Палисандра, скитальца в безвременье, возвратившегося в Москву через тот же самый Чоп. Ехал Соколов из Греции, где Татьяна Толстая устроила ему жилье на берегу моря и где он обретался больше года[458]. Поклонница «Школы», в 1988 году она способствовала изданию выдержек из этого романа в «Огоньке».

Тогда мы с ним виделись в последний раз – кажется, в Переделкине. Особенно мне запомнился поход в Новодевичий монастырь, который в «Палисандрии» назван «Правительственным домом массажа». Палисандра ссылают туда после того, как кремлевские дети ненароком («без вины виноватости») убивают «дядю Иосифа» (Сталина), и кремлевский сирота становится в этом элитном борделе ключником. В той экскурсии участвовали Алик Жолковский, Борис Гройс и его жена Наташа, а также будущая жена Саши Марлин. Мне интереснее всего была прогулка по кладбищу: это – излюбленное пространство Палисандра, которое и я с детства люблю.

Московская жизнь Соколова и его подруги Марлин Ройл, бывшей чемпионки по гребле, которую Толстая прозвала «девушкой с веслом», не удалась. Из газеты я узнала, что в Греции Саша написал новый роман, но рукопись сгорела вместе с домом – по крайней мере, так он сказал журналисту. Вскоре его след пропал; как и другие его друзья, я потеряла с ним связь. Когда я спрашивала о нем общих знакомых, кто-то говорил, что Соколов живет в Израиле или в Канаде, кто-то (таких было большинство) – что ничего не знает. Лимонов рассказал мне, что в начале XXI века прошел слух, что Саша в Москве, и он даже поехал на его (якобы) выступление, но попал на мероприятие, к Соколову отношения не имевшее.

Более двадцати лет спустя, в 2012 году, в вечер переизбрания Барака Обамы президентом, Соколов оставил запись на моем автоответчике – поздравил меня со своим днем рождения, но не назвался, а я была у друзей: мы следили за результатами выборов, надеясь на победу Обамы над республиканцем Миттом Ромни. Мне пришлось прослушать запись несколько раз, чтобы опознать автора, хотя уверенности в том, что это Саша, у меня не было, так как он себя не назвал.

В свое время друзья шутили, что для каждого романа Соколову нужна новая жена, а он загадочно улыбался. Роман «Между собакой и волком» был закончен «под эгидой» Лили Паклер-Соколовой[459] в Лос-Анджелесе. Она преподавала русский язык – сначала в UCLA, затем у нас в USC, – благодаря чему мы с Сашей и познакомились; это было в 1978 году. Говорили мы в основном о русской литературе и общих знакомых из третьей волны эмиграции, которые меня тогда интересовали – еще и потому, что, как я пишу в другом месте, они были «настоящими» русскими оттуда. Меня поразило различие между Сашиными литературным и «обыденным» (он бы написал – «будничной повседневности») голосом; в жизни он был скорее малословен, подчас даже косноязычен. Думаю, он это сознавал, и оттого его дарственная надпись на моей «Собаке» гласит: «Оле, нашей чудной Оле. Саша Соколов, который все это написал»[460].

В те годы я увлекалась психологией Юнга, в особенности его архетипом андрогина, древним, вневременным мифом о всеобщей гармонии. Это было после смерти Владимира, когда мне впервые пришлось жить одной и искать для себя новую, самостоятельную идентичность; по Юнгу, андрогин есть объединение женского и мужского начал. (В середине 1970-х годов андрогинный идеал целостности возник в одном из направлений феминизма; этой теме посвящались конференции; слово проникло в язык моды, стали говорить об андрогинном стиле. Мое увлечение андрогином, однако, не отсылало к феминизму.) Я даже вела целый курс об андрогинности в западной культуре, начиная с Библии («Когда Бог сотворил человека, по подобию Божию создал его, мужчину и женщину сотворил их») и кончая русским духовным ренессансом рубежа XIX и ХХ веков. Гиппиус, как читатель уже знает, стала спутницей моей научной жизни; о ее увлечении андрогинностью я писала в своей первой книге, но всерьез начала ею заниматься только через несколько лет.

Тогда я стала утверждать, что андрогин осознается как идеал гармонии в периоды общественных и культурных кризисов; к нему обращались мыслители и писатели, настроенные на утопическое разрешение этих кризисов, в том числе через преобразование тела. Россия на рубеже веков оказалась плодотворной почвой. Борясь с неизбежностью биологической смерти, Владимир Соловьев, а затем Гиппиус проповедовали «эротическую утопию», основанную на воздержании (чтобы положить конец прокреации) и телесном перерождении, целью которых являлось физическое бессмертие. Вполне бредовая идея! Ею, впрочем, увлекались не только утописты эпохи fin de siècle: к моему большому удивлению, сходные фантазии были у моего двоюродного деда, политического консерватора В. В. Шульгина[461]. Правда, он писал о них уже в конце жизни, сидя во Владимирской тюрьме.

В конце 1970-х я зачитывалась Соловьевым и Бердяевым, о чем рассказывала Саше, который, как мне казалось, складывал их в свою писательскую копилку, чтобы потом их идеи об андрогинизме спародировать в «Палисандрии». Ее герой оказывается не возвышенным андрогином, а гермафродитом, и устанавливает это не кто иной, как Карл Юнг. Когда я сказала ему об этом, он, по своему обыкновению, отверг мою догадку, заявив, что ничего не знал об андрогине / гермафродите Юнга! Даже будучи постмодернистом, Соколов настаивал на своей оригинальности, на том, что он все придумывал сам, а не черпал из копилки «ужебыло».