Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

В конце 1970-х я зачитывалась Соловьевым и Бердяевым, о чем рассказывала Саше, который, как мне казалось, складывал их в свою писательскую копилку, чтобы потом их идеи об андрогинизме спародировать в «Палисандрии». Ее герой оказывается не возвышенным андрогином, а гермафродитом, и устанавливает это не кто иной, как Карл Юнг. Когда я сказала ему об этом, он, по своему обыкновению, отверг мою догадку, заявив, что ничего не знал об андрогине / гермафродите Юнга! Даже будучи постмодернистом, Соколов настаивал на своей оригинальности, на том, что он все придумывал сам, а не черпал из копилки «ужебыло».

В его романе миф о всеединстве превратился в половую всеядность, а в плане литературного соревнования и скандала – как мне тогда казалось, в желание победить лимоновского «Эдичку». (Совершая очередной «вояж» в Париж, Палисандр живет на улице Rue des Archives; это один из тамошних адресов Лимонова. Соколов ездил в Париж в начале 1980-х и какое-то время жил у Эдика[462].) В «Палисандрии» отчасти пародируется и эротический роман как таковой, и роман Лимонова – Соколов изображает все мыслимые формы сексуальной деятельности; гермафродит Палисандр определенно превосходит Эдичку в своих любовных похождениях.

Саша был большим поклонником стихов Булата Окуджавы, который, как я пишу, весной 1979 года провел около месяца неподалеку от Лос-Анджелеса, в Калифорнийском университете в Ирвайне. Мы, конечно, все ездили туда его слушать, но и он приезжал к Соколовым. Саша повез его в Монтерей, где Булат остановился у Хотиных[463], наших общих знакомых – Леня и Галя преподавали русский язык в Военной языковой школе. Говорили, что Окуджава очень хотел ее посетить[464].

Через два-три года Соколов сам переехал на Монтерейский полуостров, одно из самых красивых мест на свете. Жил он в маленьком городке Pacific Grove (Тихая Роща), где я закончила школу. Там он поселился со своей новой подругой, Карин Ланделл. Именно она помогла ему заполнить писательскую сковороду, в которой испекался новый роман, «Палисандрия», – мой любимый, хотя «знатоки» считают лучшим романом Соколова «Собаку», а «обычные» поклонники – «Школу». Думается, что отчасти из-за неудачи «Собаки» у более широкой аудитории[465] он обратился к современной русской литературе, к историческому, мемуарному и эротическому жанрам, которые вообще-то презирал, и написал пародийные псевдомемуары «кремлевского сироты» Палисандра, страдающего «недугом графомании». (Еще «Палисандрию» можно назвать куртуазным романом, в котором пародируются рыцарский роман и декадентский стиль Серебряного века.)

Задумав конференцию, которая состоялась в мае 1981 года, я советовалась с Сашей, главным образом о том, кого из молодых писателей пригласить: одной из целей конференции было привлечение внимания к неизвестным авторам[466]. Участники говорили в основном об эмиграции и политике, Соколов же произнес слово «О себе» таким вот изысканным слогом:

…ведь в наших собраниях повисла масса вопросов. Ведь нам неймется не только сравнить их с висящими на наших же вешалках старомодными зонтиками и тростями, но и выпрямить эту согбенность, исправить эту вопросительную горбатость – словно бы раболепную, угодливую, а в сущности настырную и узурпаторскую. Вопросы пленяют нас. ‹…› А главное: чем делать стихи и вообще изящное и замечательное? И если нечем – то чем тогда заниматься? ‹…› На улице неотложных вопросов – праздник и ярмарка. В балагане политики, идеологии и тщеславия, где витийствуют околоведы и вещают пророки, – полный сбор. ‹…› А ведь упреждал, упреждал меня дядя Петя, малограмотный егерь из волжской деревни, где я тоже работал ‹…›: Санька, говаривал дядя Петя, не ездь в Америку. ‹…› Недавно я получил письмо от приятеля-браконьера ‹…› не сказывал разве тебе дядя Петя, чтобы не ездил куда не след? Не послушал – вот и не знаешь про нашу деревенскую жизнь[467].

Обсуждаем «Палисандрию» у меня дома (1985)

Если интерпретировать эти слова как высказывание о литературе в эмиграции, то получается, что писатели в ней стали одновременно «угодливыми» и «настырными», утратив самое главное: художественность, из писателей превратились в «политиков». А «околоведы» – это литературоведы, которые, как не раз говорил Соколов, зарабатывают на писателях.

Во время конференции подтвердилась его «шпионская» репутация: ко мне подошел «сыщик» из ФБР, предъявил документы, попросил показать ему Соколова и увел его на допрос. Потом Саша объяснял, что «органы» путают его с тезкой, Александром Соколовым, который считается шпионом, и регулярно допрашивают. Еще может быть, что за ним стали следить после того, как он получил канадское гражданство – в память об участии его отца в «деле Гузенко». Самое интересное, что в его выступлении на конференции был пассаж именно на эту тему, словно он все это предвидел[468].

В поисках постоянного места жительства «странствующий Соколов»[469] вскоре переехал в Канаду (где некоторое время работал на «Радио Канада»), оттуда – в Вермонт, где они с Карин прожили несколько лет и где он написал «Палисандрию». Там Саша подрабатывал лыжным инструктором, но, чтобы создать благоприятные условия для сочинительства, в 1986 году подал на стипендию Гуггенхайма[470], которую, впрочем, как я пишу в другой главе, получил Юз Алешковский – потому что его рекомендовал Бродский[471]. (Так многие считают.) Примерно тогда же Эллендея Проффер выдвинула кандидатуру Соколова на соискание престижной стипендии Мак-Артура (так называемой «премии гениев»), но он и тут потерпел неудачу и получил очередной удар по самолюбию. (Мне звонили из фонда Джона и Кэтрин Мак-Артур, чтобы обсудить кандидатуру Соколова, сообщив, что он попал в список финалистов.)

По предположению Эллендеи, отрицательный отзыв на Соколова дал тот же Бродский (в 1981 году эту стипендию выигравший). Известно, что Бродский его недолюбливал. Говорят, что, когда рукопись «Школы для дураков» – без имени автора – пришла в «Ардис», Бродский ее очень рекомендовал, решив, что она принадлежит перу ленинградца Владимира Марамзина. Узнав, что это не так, он свою восторженную рекомендацию отозвал![472] Бродский поддерживал или «своих» ленинградцев – Марамзина, Довлатова, – или менее талантливых писателей, чем он (вроде упомянутого Алешковского). В 1985 году я устроила в USC симпозиум, посвященный Бродскому и Соколову, но первый приехать отказался. Он вообще не любил участвовать в эмигрантских мероприятиях и, как мне казалось, боялся конкуренции. Быть может, он сознавал, что Соколов – достойный соперник, пусть и представлявший другую сферу литературы; возможно, Соколов действительно лучший, хоть и «немногословный», российский прозаик второй половины ХХ века. К тому же Бродский предпочитал литературный истеблишмент; Владимир Максимов и журнал «Континент» были ему ближе, чем лагерь Андрея Синявского, поддерживавшего и печатавшего в журнале «Синтаксис» молодых писателей, Соколова в том числе.