Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Лимонов рассказывал мне, что, живя в Париже, он встречался с Душаном Макавеевым. Тот хотел снять фильм по «Эдичке», но из этого ничего не вышло. Самый известный фильм Макавеева, «В. Р.: мистерия организма» (1971), – пародия на советский тоталитарный строй, западное общество потребления, американский пуританизм и сексуальную революцию. Должно быть, в «Эдичке» его привлекло совмещение секса с политикой, хотя роман Лимонова никак нельзя назвать пародийным. Единственное его произведение, в каком-то смысле относящееся к соц-арту, – это московская поэма «Мы – национальный герой»: нарциссическая, но в то же время ироническая фантазия о псевдогероической эмиграции на Запад Лимонова и Елены Щаповой. В ней впервые появляется «пиджак Национального героя», сшитый из 114 кусков. Этот пиджак, как было сказано выше, возникнет и в «Эдичке», истории падения героя с пьедестала, воздвигнутого в поэме. Во всех других отношениях это – cri de coeur раненого нарцисса, зализывающего свои раны при помощи стандартных и нестандартных сексуальных похождений и левой политики.

Если я настрочила апологию Лимонова, пусть будет так. «Я люблю товарищей моих» (Белла Ахмадулина) вне зависимости от разногласий с ними. Как я пишу в семейной части книги, я люблю свою семью, восхищаюсь смелостью и верностью себе иных ее членов вне зависимости от того, нравятся мне их политические убеждения и поступки или нет. Когда мне кажется, что их несправедливо критикуют, я их защищаю. Для меня это – один из способов реализации своей «посреднической» идентичности.

В случае Лимонова главное даже не посредничество, а то, что мне с ним всегда интересно; меня увлекает его стереоскопическая, противоречивая личность: с одной стороны, замечательный поэт и прозаик, эстет, вечный романтик, хороший друг, нежный отец, дисциплинированный работник, портной, слуга нью-йоркского миллионера, а с другой – неисправимый нарцисс-эксгибиционист, фашиствующий политик, увлеченно восславляющий себя. Лимонов интересен мне своей «сюжетностью», тем, что он прожил много жизней, тем, что его жизнь можно читать как приключенческий роман, к чему талантливо сконструированная личность Лимонова всячески располагает. Своей смелостью и политическим одиночеством он напоминает мне В. В. Шульгина, тоже совмещавшего политику и писательство.

Мне нравится богатство ипостасей Лимонова, они заслоняют его любовь к саморекламе, а также те его убеждения и поступки, которые в случае другого человека меня бы безоговорочно отталкивали. Таковы весы правосудия, применяемые субъективно, а не по строгим, бескомпромиссным законам.

К тому же со мной Эдик всегда вел себя дружески. В последние мои визиты к нему он готовил ужин, я приносила вино и мы болтали о том о сем, расспрашивая друг друга о детях и обмениваясь историями о них. Гордый отец, он показывал мне фотографии своих; однажды подарил фото красивого маленького Богдана. Ему хочется, чтобы его дети были открытыми и смелыми, и он не любит, когда Богдан ноет и хмурится. Мне показалось, что ему больше нравится младшая дочь Александра – упорством и умением постоять за себя.

Эдик всегда спрашивает о наших общих знакомых, живущих за границей, которые, бывая в Москве, за редкими исключениями его не навещают. Помню, как уже после тюрьмы он ностальгически сказал: «Хорошо бы было, если бы с нами сейчас сидел Саша», имея в виду Соколова. Иногда он вспоминает Наташу – в основном по-доброму, хотя она его много мучила, а он страдал и писал; он не раз говорил мне: «Я пишу, когда больно». После смерти Бродского, которого он воспринимал как соперника, он говорил, что ему стало менее интересно писать, хотя, пока тот был жив, злобно о нем высказывался. Победа над соперниками оставалась его мечтой, мечтой подростка Савенко из харьковского рабочего поселка. В связи с его навязчивой идеей победить всех и вся мне вспомнились его слова по поводу первой победы Обамы на выборах – мол, это была высшая историческая точка, достигнутая «сыном Кении», дальше все будет катиться под гору. Впрочем, победив в 2012 году на перевыборах, Обама имел возможность опровергнуть лимоновское изречение, на что я продолжаю надеяться.

Эдик после тюрьмы (2004). Фото О. Матич

В нашу встречу накануне традиционного митинга «Другой России» на Триумфальной площади 31 октября 2010 года, между звонками организаторов и разговорами о политике Эдик продекламировал наизусть длинные фрагменты моей любимой русской поэмы «Форель разбивает лед», о которой мы тогда говорили. Мне показалось, что мы одинаково воспринимаем пронзительную красоту и эмоциональный заряд строк: «Стояли холода, и шел Тристан / В оркестре пело раненое море, / Зеленый край за паром голубым, / Остановившееся дико сердце». Сочетание расчетливого и вздорного политика с поклонником стихов Кузмина, в которых воспевается однополая любовь и утонченная, а не брутальная маскулинность, стало для меня эмблемой парадоксальной личности Лимонова.

В «Книге мертвых» Лимонов пишет, что уже много лет «в особые минуты, в особые дни» повторяет про себя «Форель разбивает лед» и благодарит Геннадия Шмакова за то, что тот ему эту поэму открыл[495]. Возвращаясь в Саратовский централ в день приговора (к четырнадцатилетнему тюремному сроку), он в темноте автозака вполголоса читал эти стихи; через несколько дней умерла во сне Наталья Медведева – «красавица, как полотно Брюллова». Оплакивая ее смерть, он вновь вспоминал «Стояли холода, и шел Тристан, / В оркестре пело раненое море», о чем пишет в книге «По тюрьмам»[496].

У Кузмина любовь явлена в образе форели, стремящейся разбить лед. Как пишет Елена Шварц, стихия Кузмина в «Форели…» – вода, а сама поэма представляет собой «резкую стыковку нестыкующегося». Если считать «Книгу воды» подлинной авторефлексией Лимонова, то вода в ней – стихия памяти, тех водных пространств, которые он так или иначе осваивал.

Вспоминая тех, кого он любил, Лимонов обращается к «Форели…» еще и потому, что в этих стихах любовь неразрывно связана с препятствиями, которые у него нередко ассоциируются именно с водой. Установка на взятие барьера определяет жизнь Лимонова, правда, в публичной сфере она выражается скорее словами Маяковского «Тише, ораторы! / Ваше слово, товарищ маузер!», которые он когда-то любил цитировать. Впрочем, его любимым поэтом еще в Харькове стал Хлебников, хотя Маяковского, поэта, противоположного Кузмину, он в молодости очень любил. В сознании Лимонова обращения к «Форели…» связаны с самыми интимными переживаниями.

Очередным витком моих отношений с Лимоновым были телефонные разговоры в сентябре 2012 года, когда я приехала на симпозиум в честь восьмидесятилетия Аксенова. Дмитрий Быков тогда устроил в Москве празднование семидесятипятилетия Алика Жолковского, давнего друга и поклонника Лимонова. (Быков тоже ценит творчество Лимонова, особенно «Дневник неудачника»; он был одним из тех, кто встречал Лимонова в Саратове по выходе из тюрьмы.) Мне было поручено уговорить Эдика прийти на праздник Жолковского, что я и попыталась сделать – безуспешно. (Правда, Лимонов прислал поздравительное письмо, зачитанное Быковым.) Эдик сказал мне, что это не его тусовка, чем меня разочаровал; ему, видимо, не хотелось участвовать в «интеллигентском» мероприятии, хотя лет пять тому назад он побывал на презентации очередной книги Алика. Времена были другие – тогда он недавно вышел из тюрьмы, когда интеллигенция к нему лучше относилась.