День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лансинг был не только несчастен, но и напуган. Он привык к популярности, ему нравилось быть завсегдатаем в клубах и ложах, он по-прежнему принадлежал к первым лицам города, его больше не избирали на руководящие должности. Жители Коултауна делились на два класса: на тех, кто даже в самую страшную жару носил высокие крахмальные воротнички, и на всех остальных. Первые не посещали таверн на Ривер-роуд, к ним не обращались по имени в заведении у Хатти, они не возвращались домой на рассвете из хибары Джемми, где в перерывах между игрой в карты можно было понаблюдать за кровавыми боями между петухами, собаками, кошками, лисами, змеями и даже упившимися батраками. Если уважаемый семейный человек чувствовал, что ему пора немного отвлечься и расслабиться, то устраивал себе деловую поездку в Сан-Луи, Спрингфилд или Чикаго. Сначала Лансинг не понял некоторых предупреждений, высказанных ему управляющими клубов. Никто не помнил, чтобы кого-то лишали членства в этих благородных собраниях, однако терпение людское не бесконечно.
Лансинг привык считать, что из всех общественных институтов самым главным является американская богобоязненная семья. Для него было непреложно, что мужа и отца должно любить, бояться, уважать и подчиняться ему. Так, что пошло не так? Его, конечно, было в чем упрекнуть – Лансинг это понимал, – но ведь он живой человек, как же без этого. И его отец был таким же. Что до него, так он вел дела с умом, добросовестно и прилежно, правда, признавал, не стремился вникать в детали. Его сила заключалась в умении видеть перспективу и мыслить стратегически, а уж что касается деталей, то это можно поручить безынициативным трутням. И все равно Лансинг чувствовал себя несчастным, испуганным и сбитым с толку.
Во время судебного процесса вдруг оказалось, что в характере Брекенриджа Лансинга не было ни единого изъяна. Люди кого-то берут под защиту, если пороки и слабости этого человека не угрожают их имуществу, а добродетели не умаляют их собственных. А Эшли был для всех чужаком, пришельцем из другого мира – вполне возможно, из будущего: таких всегда и везде отторгали.
В мире, населенном Лансингами из Айовы и Коултауна, считается, что мужчина не должен болеть. Болезни мужской половины человечества заканчиваются в пятнадцать лет и появляются снова у тех, кто не получил должной закалки, ближе к семидесяти. Это придает тонкую иронию ежедневным приветствиям: «Привет, Джо, как ты?» – «Да вот бодрюсь, Херб: ползаю потихоньку». Однако когда в феврале 1902 года Брекенридж Лансинг признался жене, что неважно себя чувствует, что «еда ложится камнем», что «в животе то жжет, то щемит», Юстейсия сразу поняла серьезность проблемы. Муж сначала отказался встречаться с доктором Джиллисом и попросил позвать Гридли, но когда Юстейсия объяснила, что ему придется кричать на весь город, объясняя подробности своего состояния, согласился принять «этого старого коновала». Пока шел осмотр, она ждала внизу, но доктор не сказал ничего обнадеживающего:
– Миссис Лансинг, он ничего не хочет говорить. Вы уверены, что ваш муж действительно испытывает боль?
– Абсолютно.
– Он даже не позволил мне как следует его пропальпировать. Все возмущался, что я щупаю не в том месте, показывал, где именно нужно это делать. Я сказал вашему мужу, что, возможно, он болен весьма серьезно, и посоветовал обратиться к доктору Хантеру из Форт-Барри, а может, даже съездить в Чикаго. Он заявил, что шагу из дома не сделает? Где тут у вас стол? Мне нужно кое-что для вас написать.
Доктор сел и задумался, потом повернулся к Юстейсии.
– Я составлю список вопросов, касающихся симптомов его болезни. Каждый день часов в двенадцать присылайте ко мне кого-нибудь из ваших детей с отчетом о его состоянии. Миссис Лансинг, весь город знает, что вот уже шесть лет ваш муж игнорирует меня, поэтому я вряд ли смогу оперировать его или принести ему какую-то пользу. Обратитесь к доктору Хантеру: пусть приедет и осмотрит его. И чем скорее, тем лучше. У них добрые отношения?
Юстейсия вскинула брови.
– Вас ждут тяжелые времена, миссис Лансинг. Я сделаю все, что в моих силах.
Брекенридж настоял, чтобы его кровать поставили на первом этаже в «зимнем саду», рядом со столовой. В доме никогда не употребляли слово «боль»: всегда говорили, что «не по себе». Он питался жидкой овсяной кашей и мясным бульоном, хотя иногда начинал вопить, чтобы подали стейк, а когда становилось невмоготу, принимал несколько капель лауданума. Время от времени казалось, что ему стало легче. При первых признаках улучшения он одевался и шел гулять по главной улице. Каждый день его навещал Джон Эшли, который приносил с собой пачку документов на подпись, таким образом помогая ему осуществлять свое замечательное руководство шахтами.
Город наблюдал за болезнью Лансинга с большим интересом. Во время процесса присяжными и судьей владела одна невысказанная мысль, что в течение нескольких месяцев Эшли и Юстейсия Лансинг методично травили Брекенриджа.
Каждую ночь Юстейсия сидела возле кровати мужа или устраивалась тут же, на кушетке. Он настаивал, чтобы керосиновая лампа под широким абажуром из зеленого матового стекла оставалась гореть до рассвета. Лансинг перестал бороться с бессонницей: отсыпался днем. Ему хотелось поговорить. Молчание угнетало его. В нем брезжила надежда на то, что, если безостановочно говорить, он сможет изменить прошлое, окажет влияние на будущее и придаст своему образу в настоящем черты, достойные большего уважения. Сначала Юстейсия предлагала ему поиграть в шашки, в кости или почитать «Бен-Гура»[60], но больной слишком был погружен в мысли о самом себе, чтобы проявлять интерес к чему-нибудь еще. За стеклянной дверью, выходившей на крикетную лужайку, ухали совы – предвестники весны; тихими ночами можно было услышать, как в пруду квакают молодые лягушки. В тени зеленого абажура Юстейсия занималась шитьем или, лежа на кушетке, глядела в потолок. Частенько ее пальцы перебирали четки под длинной шалью.
Даже здоровый человек, если его неожиданно разбудить в три утра, может подумать, что сердце сейчас не выдержит и разорвется, а легкие откажутся дышать. Однако Брекенриджу Лансингу, уже напуганному до смерти, требовалось разговаривать, чтобы отвлечься от «жжения и щемления». Наконец небо начинало светлеть, но наступающий день не приносил облегчения.
Ночь
