История моей матери - Семен Бронин

В кармане у него был адрес, где ее должны были временно устроить до отправки далее. Он не был профессионалом и не надеялся на память, ослабленную вином и прочими излишествами, а адрес был в китайской части города и напоминал собой магическую формулу. С госпожой Лю сейчас были Вонг и Ванг: они готовились вывезти ее из отеля - Ло же должен был заехать к усатому иностранцу, взять у него побольше денег и покатить дальше, по жгущему его карман адресу, чтоб подготовить там прием беженцев. Устроив госпожу Лю, уже на досуге и в покое, он должен будет хорошенько подумать над тем, что ему предпринять в ближайшие часы и дни,- может быть, посоветоваться об этом с верной приятельницей, с которой любил обсуждать свои планы, потому что она мечтала уехать с ним и оставить свое постыдное занятие. Решив таким образом, он уже приготовился ткнуть в широкую спину возчика тростью, лежащей в коляске и предназначенной именно для этой цели, когда преследователи, которые до этого его не беспокоили (чтобы увести подальше от гостиницы), а теперь увидели, что он нацелился на быструю езду, окликнули его. Но назвали они его господином Лю, и Ло сразу понял, что это означает: на него вышли как на брата арестованного, и такая путаница его никак не устраивала и не сулила ему ничего хорошего. Он выскочил из коляски, бросился бежать и на ходу проглотил бумажку с адресом: постарался сделать это незаметно, но сыщики увидели - поспешили к нему, скрутили, но записка была уже в желудке, и он был рад этому: не хватало еще, чтоб они устроили засаду по указанному в ней адресу.

Уничтожение улик сильно повредило ему в глазах его поимщиков: они настроились враждебно и отныне каждое его слово и предложение встречали с сарказмом и юмором тюремщиков, который располагается где-то между юмором гробовщиков и висельников: они были уверены, что он каждым словом своим вводит их в заблуждение. Его отвели в ближайший участок - здесь он в категорической форме потребовал к себе старшего офицера для дачи важных показаний в обмен на гарантию неприкосновенности или хотя бы снисходительности к нему в будущем. Важное лицо из Коминтерна, сказал он, готовит вооруженный заговор против Китайской республики, и он может помочь в его разоблачении, если ему дадут такую возможность,- по времени разговор этот происходил как раз тогда, когда Яков входил в поляковские апартаменты.

- Что ж ты бумагу-то проглотил? - спросили его на ломаном китайском: все европейские детективы начинали говорить на здешнем языке, но никто, за малым исключением, не шел дальше невнятного лепета.- Если хочешь сотрудничать?

- Бумагу - так, от испуга. Там ничего не было. Страничка из дневника, ничего больше. Что вы со мной по-китайски говорите? Я и по-английски могу.

- Скажешь потом, что не понял.

- Я скорее ваш китайский не пойму, чем английский.

- Все равно скажешь. Народ вы ушлый. Что ж там написано было? В дневнике твоем.

- Адрес публичного дома.

- Боялся, что в газету попадет?

- Нет, что вы туда нагрянете и всех арестуете. Там моя девочка.

- С каких это пор публичные дома запрещены стали?

- Он особенный. Там не все разрешается. Так как с иностранцем? Настоящий шпион - вам за него спасибо скажут.

- Никто нам ничего не скажет... Это твой родственник? - ему показали фотографию господина Лю.

- Нет. Не знаю вообще, кто это.

- А это? - На этот раз была фотография его брата.

- Этого знаю. Мой брат.

- Да? Кто ж из вас настоящий господин Лю?

- Не знаю. Не я - точно. И не брат мой.

- Темнишь все?.. Но что-то ты и в самом деле знаешь... С иностранцем начальники решать будут: сейчас прикатят. А пока в наручниках посиди. Пока еще что-нибудь не сожрал...

Начальники - двое англичан в темно-зеленых мундирах, перепоясанных портупеями,- тоже ни одному слову Ло не поверили, но к его желанию выдать иностранца отнеслись с большим пониманием: им уже встречались подобные торги. Узнав время и место явки, они послали туда четверых дюжих парней скандинавского типа (из которых скандинавом был только швед, оставшийся на вторую смену, а остальные лишь казались северянами, а на деле были людьми самого разного и темного происхождения, о котором знала только служба набора, снабжавшая их паспортами и обмундированием).

Яков подошел к перекрестку улиц, на котором должна была состояться встреча с Ло, и привычно огляделся: это было последнее, но далеко не первое подобное свидание в его кочевой жизни. Все было как обычно, ничто не предвещало западни, расставленной ему его собратьями-европейцами. Он задержался на стороне, где тротуар был шире и перспектива обзора лучше, задумался еще раз, в последний, над всем происходящим и дал зарок выйти из этой игры, становящейся чересчур опасной для него и для его окружения. На улице, как всегда в Шанхае, была людная толчея - он поэтому не сразу заметил трех возвышающихся над толпой молодцов: они подошли к нему с разных сторон, но, увидев одного, Яков тут же разглядел рядом и второго и третьего: так они были похожи друг на друга. Они тоже увидели, что он их заметил, и не стали терять времени даром: двое вцепились в его руки, а третий стал перед ним, ловя каждое его движение. Они хотели произвести арест как можно тише: Яков был иностранцем, пользовавшимся в Китае льготами, и им не хотелось унижать в глазах населения свою братию. Яков невольно перевел взгляд на противоположную сторону улицы: словно там таилась загадка его ареста,- и действительно увидел Ло, только что вышедшего из лавки в сопровождении четвертого охранника, тоже державшего его за руки. Ло глядел на него с деланым сочувствием (потому что без лицемерия в китайском этикете вам и в лицо не плюнут) и с явным, хотя и скрываемым, злорадством, словно ему было приятно находиться сейчас не одному в подобном сопровождении,- или же он вдруг почувствовал себя патриотом и был рад поимке шпиона-иностранца. Якову стало ясно, кто его выдал, но это не слишком его обеспокоило, он даже иронически усмехнулся: Ло мало знал из того, что могло бы лечь потом в основу обвинительного заключения. Но в следующую минуту Яков вспомнил о паспортах, лежавших в его кармане, и тут его словно пронзила молния. Неистовство овладело им в эту минуту: он должен был винить во всем себя и никого больше - а для него, привыкшего к безупречной, незапятнанной репутации, это было всего несноснее. Он был сильным человеком, руки его гнули толстый металл, а охватившее его бешенство удвоило эту силу - он оказал противникам бессмысленное сопротивление. Посреди мирного шанхайского перекрестка завязалась жестокая драка - рукопашная мельница, из которой то и дело выскакивали мужские кулаки и ноги. Прохожие бросились врассыпную, но в конце концов возмутителя спокойствия связали и укротили, приложив к тому немалые усилия и не оставшись без вознаграждения. Драка была ненужной: нападающих было трое, они тоже были неслабого десятка и затаили на Якова зло, обещая вернуть ему долг в более подходящих для этого обстоятельствах.

Подъехала машина, в которой Яков получил еще несколько тайных тычков в бока и в солнечное сплетение, но в конце концов был доставлен в полицейский участок, благо он был рядом. Здесь он упрямо молчал и пренебрежительно, сводя в одну линию и без того сросшиеся на переносице кустистые брови, следил за тем, как сыщики перебирают и переминают каждый сантиметр его одежды - для этой работы они оставили его в исподнем. Четыре иностранных паспорта придали им резвости и воодушевления: они решили, что напали на крупную птицу, и даже простили ему сопротивление при аресте: ему было что защищать и отстаивать. Он был внутренне готов к этому разоблачению, которое, несмотря на сенсационность, ничем особенным ему не грозило: лишь узаконивало его задержание - и даже следил за происходящим без большого интереса. Еще один человек: из присоединившихся позже к группе захвата - невысокий, худой, почти щуплый офицер, учтивый на вид и несколько рассеянный, которого все звали Сержем, тоже не придал, кажется, большого значения чрезвычайной находке, но продолжал методично заниматься одеждой - тогда как остальные, все побросав, набросились на злополучные документы. Этого офицера ждали, без него не начинали обыск, но он, присоединившись к остальным, не начальствовал, не руководил их действиями, а напротив, старался оставаться в тени, словно не чувствовал себя хозяином положения. Фамилия его была Прокофьев, он пришел к англичанам из распущенной Белой армии, был прикомандирован к особому отделу и привлекался к работе всякий раз, когда задерживали нелегала, подозрительного на принадлежность к советской разведке,- иначе говоря, едва ли не всякого нелегала, потому что традиционные разведки предпочитали в странах, подобных Китаю, легальные прикрытия и редко когда прибегали к помощи тайных суперагентов. Там считали, что дела здесь решаются сверху, подкупом нужных людей и ключевых фигур в правительстве, а для этого достаточны дипломаты, журналисты и другие официальные представители,- лишь революционная Россия стремилась влезть в гущу событий, вербовала сторонников во всех слоях общества и готовила почву для советской власти: для этого услуг подкупленных чиновников и журналистов было недостаточно. Говорил Прокофьев на безупречном, но не родном ему английском. Яков понял, что он русский, что происхождение его если не установлено, то заподозрено и что этот Серж будет ключевой фигурой следствия. Старания Прокофьева не прошли даром: он нашел, кажется, что искал. В одном из задних карманов большого френча, снабженного огромным количеством карманов: нагрудных, задних, потайных и прочих,- за что и любил его Яков: этот френч был как бы переносное бюро с множеством отделов и секций - в самом нижнем и труднодоступном кармашке Прокофьев нашел сложенный листок, о существовании которого Яков забыл, но который стоил четырех паспортов, вместе взятых. То, что он обнаружил, был мятый, стертый на сгибах, исписанный неловкой рукой черновой список лиц, за которыми осуществлялась полицейская слежка - и не кем иным, как той самой службой безопасности, к которой принадлежал по найму и сам Прокофьев,- только не головным ее учреждением, а одним из филиалов, работающих под вывеской частного бюро, но руководимых английскими офицерами. Яков вздохнул, увидев листок в его руках, а Прокофьев поймал его взгляд и напрягся, сохраняя на лице бесстрастное выражение.