История моей матери - Семен Бронин

- Вы иностранца имеете в виду? Молчит - даже имени не называет.

- Значит есть что скрывать. Ну и пусть молчит. Нам это на пользу: лишних бед не прибавит... А вам наша семья, если все кончится благополучно, подарит участок земли под Нанкином: там хорошие земли, на них и виноград растет и дыни. Дыни особенно хороши. Станем соседями, будем друг перед другом вином хвастать. А то и на рынок поедем - торговать им. Не известно же, чем все это кончится, а земля - она в любом случае и накормит, и напоит...

Это было чистой правдой: все было неустойчиво и шатко - и именно поэтому, а не за деньги и не за подарки судья Цинь помогал брату-чиновнику.

- Так оно и есть,- признал он и ворчливо посоветовал: - Пока у нее не было обыска, вывезите все из ее квартиры - все до последнего блюдца, книжки и бумажки. Чтоб голые стены стояли, ясно? А то найдут еще ваш отчет.

- И куда все это деть? - невпопад озаботился дядя.

- Да куда хотите! - взъелся на него Цинь, видя, что тот начал относиться к нему запанибрата.- Я и так уже сказал вам больше, чем надо.

- Мы этого никогда не забудем,- смиренно отвечал гость, который понял из разговора, что судья Цинь - плохой торговец, и мысленно урезал вдвое участок, первоначально ему отмеренный...

- Так что же требовал от вас этот человек? - повторил на суде Цинь, намереваясь вывести Ванг на чистую воду: не для того, чтобы утопить ее, а напротив - перетащить к спасительному берегу.- Вы переводили письма, в которых мало что понимали? Я правильно вас понял?

- Правильно! - кивнула та.- Там кто-то ломал ноги, приезжали какие-то тракторы - а почему, зачем, мне не говорили.

- А вот что у вас было с докладом о строительстве дорог в Синцзяне.- Он снова потупился.- Вы взяли его у дяди? С какой целью?

Несмотря на то, что вопрос накануне репетировался, Ванг смешалась, будто в первый раз его слышала. Цинь обратился к Якову:

- Вы ничего о нем не знаете?

Яков, услыхав про злополучный отчет, уже доставивший ему неприятные минуты, чертыхнулся про себя, вслух же отвечал ровно и бесстрастно:

- Если я никогда не видел этой девушки, что я могу знать о каком-то отчете о синцзянских дорогах?.. Кому они вообще могут понадобиться?

- Дяде моему! - вспыхнула Ванг: она, освободившись от давящего влияния Якова, была готова перечить ему во всем, даже в этом.

- Если ему только,- усмехнулся Яков. Судья Цинь встрепенулся: решил, что пленник заговорил.

- Вы начали отвечать на вопросы - может, скажете, кто вы и откуда прибыли?

- На эти вопросы я отвечу в последующем. Когда для этого будут созданы необходимые предпосылки.

Судья Цинь кивнул: на сей раз это соответствовало его расчетам. Надо было кончать заседание - пока не явился какой-нибудь английский офицер из среднего звена, потому что с генералами давно обо всем договорились: к ним тоже обратились с ходатайством о заблудшей овце нанкинского мандарина.

- Что вы сделали с отчетом? Отдали этому господину? - Цинь кивнул на Якова.

- Еще чего?! Чтоб я отдала его изменнику родины! Он требовал, а я его спрятала!

- Куда?

- Мне говорить неудобно.

- Может, еще можно найти? Дядя бы очень обрадовался. И нам было бы проще.

- Нельзя. Я его в уборную выбросила!

У Ванг было черное воображение, в эту минуту особенно разыгравшееся, но это не повредило ей - напротив, преступление ее, со столь неприличными подробностями, придавшими ему колорит государственной измены, выделили в отдельное разбирательство и передали в Нанкин по месту его совершения. Это было на руку и Якову: одним соучастником и свидетелем обвинения стало меньше. Если бы то же повторилось с Ло, он остался бы в глазах китайского правосудия паспортным мошенником, неудачливым охотником за чужими документами. Но с Ло все было сложнее: у него не было покровителей.

С паспортами тоже.

Вечером того же дня, когда охранник принес очередную порцию на редкость пресного, насмерть вываренного риса (Якову никогда бы не пришло в голову, что безвкусная пища может быть хуже горькой или вонючей), то вместе с этим харчем и кружкой воды, пахнущей гнилой бочкой, солдат положил на камень возле миски записку. Он сделал это в открытую, будто в этом не было ничего запретного, но всем своим недружественным видом дал понять, что хотя и участвует в неблаговидном деле, но не считает себя им связанным, ничего общего с узником не имеет и тому нечего рассчитывать на его поблажки в будущем: если и имело место нарушение правил, оно было однократным и разово оплаченным. Яков, не думая в эту минуту над этими тонкостями, решил, что в пребывании в китайской тюрьме есть и преимущества - не одни лишения и неудобства, схватил записку, но в целях конспирации не открывал ее, пока охранник не удалился; тот не стал мешать ему и ушел, сохраняя на лице то особое высокомерие, которое свойственно некоторым продажным личностям.

Записка была написана по-русски, открытым текстом и составлена в необычно грубых выражениях, какими в мире разведчиков не пользуются: она и была, наверно, написана на родном языке потому, что ругаться на нем удобнее и доходчивее.

"Что вы выдумали? - вопрошал грозный корреспондент, конечно же не подписавшийся под посланием.- Украли паспорта в консульстве? Мало вам того, что вы уже натворили со своей раввинской рассеянностью? Завтра же возьмите свои слова обратно и сделайте это официально: чтобы все газеты раструбили об этом. Вы нашли паспорта на улице и не успели донести их куда следует. Вы что, не знаете, что именно так и поступают, когда ловят с чем-нибудь неприличным - вроде оружия или наркотиков. Что вы тогда, Абрам, понимаете? Проглотите эту записку, не оставляйте ее в своих бесчисленных карманах и ждите следующих указаний. Сами ничего не предпринимайте".

Записка была ругательская и содержала антисемитские нотки, совершенно не свойственные ни советской общине в Китае, где русские сами были в меньшинстве, что не располагало к национальному чванству, ни Управлению, по коридорам которого ходило столько же лиц иностранного происхождения, сколько их ходит по улицам Женевы или Базеля. Это означало, что она была надиктована свыше, где могли позволить себе что угодно. Это было уже совсем плохо, но Яков, большой оптимист, вообразил, что раз ругают, значит готовы помочь, а бранью лишь спускают пар и взрыхляют почву для последующего вмешательства, требуя с его стороны полного подчинения.

С этой успокоительной мыслью он заснул, готовясь к очной ставке с Ло и надеясь, что она пройдет столь же гладко, как с Ванг,- в спящей голове его строились в шеренгу слова, опровергающие его собственные недавние показания. Поскольку те и другие были ложью, сочинять и брать их назад было в равной степени нетрудно.

На следующий день судебного разбирательства не было: англичане, не связанные в этот раз обещаниями высокопоставленным китайцам, готовились к допросу Ло и проводили у него на квартире основательнейший обыск. Яков вызвал к себе в камеру судью Циня, но тот не соизволил к нему явиться, и дезавуация собственных показаний произошла днем позже, когда судья Цинь выспался и пришел-таки на заседание, созванное по требованию джентльмена без роду и племени - то чересчур молчаливого, то не ко времени говорливого.

"1. Заявление, сделанное мною в суде вчера - то есть уже позавчера,-писал по-английски Яков, и специалист по сравнительному языкознанию мог бы уловить русские обороты в построении его английской речи,- было от начала и до конца ложным и вымышленным".- Яков разбил выступление на пункты, считая, что так лучше доходит до слушателя,возможно, это шло и от старой партийной традиции, подкреплявшей тезисы цифрами.- "2. Вследствие полного истощения нервов и вытекающего из него болезненного состояния, граничившего с галлюцинациями, люди, задержавшие меня и втянувшие меня в провокацию, сумели внушить мне свою точку зрения и заставить меня выступить с ней как со своей собственной. 3. Я ни разу не был в советском консульстве, не обронил ни слова в разговоре с его сотрудниками, ни разу не встречался с ними. Я не крал найденные при мне паспорта. Я их нашел на улице маршала Петена во французской концессии в 5 часов пополудни в четверг 4 мая и собирался, но не успел сдать в полицию. 4. Против меня ведется нечестная игра, осуществляется крупномасштабная провокация, имеющая целью ложно связать меня с советским консульством, но я не знаю ни одного его сотрудника и никогда не имел с ними дела. Задача полиции - установить тех, кто украл документы, найденные мной на улице. Вместо этого она присоединилась к моим грязным очернителям, поставившим перед собой задачу моего физического устранения, к их махинациям и проискам".

Дальше была дата и, вместо подписи - "Ха". Неясно, что он имел в виду, но газеты, опустив "а", начали именовать его отныне то Мистером Х., то "Неизвестным красным".

Яков, как было велено, настоял на внесении заявления в протокол судебного заседания и с важным видом подал его стенографу. На заседание пришел Прокофьев - как всегда, неприметный на вид и неброский. Ему хотелось еще раз взглянуть на противника: чтобы освежить свои впечатления и оценить его нынешние силу и выдержку. Он остался озабочен увиденным. В Якове, который не уделил ему никакого внимания, не убавилось, а лишь прибавилось внутренней злости и упрямства. Но его меморандумом, состоящим из многих пунктов, Прокофьев остался доволен, и это высветилось на его лице, нарочито бесцветном и невнимательном. Эта игра чувств не ускользнула и от Якова и чуть не ввела его в заблуждение: он вдруг подумал, что передачу записки организовал не кто иной, как этот перевербованный белый, но, слава богу, он поостерегся от каких-либо шагов в его сторону. Прокофьев мог иметь и другие причины ликовать и радоваться.