История моей матери - Семен Бронин

Дальше была дата и, вместо подписи - "Ха". Неясно, что он имел в виду, но газеты, опустив "а", начали именовать его отныне то Мистером Х., то "Неизвестным красным".

Яков, как было велено, настоял на внесении заявления в протокол судебного заседания и с важным видом подал его стенографу. На заседание пришел Прокофьев - как всегда, неприметный на вид и неброский. Ему хотелось еще раз взглянуть на противника: чтобы освежить свои впечатления и оценить его нынешние силу и выдержку. Он остался озабочен увиденным. В Якове, который не уделил ему никакого внимания, не убавилось, а лишь прибавилось внутренней злости и упрямства. Но его меморандумом, состоящим из многих пунктов, Прокофьев остался доволен, и это высветилось на его лице, нарочито бесцветном и невнимательном. Эта игра чувств не ускользнула и от Якова и чуть не ввела его в заблуждение: он вдруг подумал, что передачу записки организовал не кто иной, как этот перевербованный белый, но, слава богу, он поостерегся от каких-либо шагов в его сторону. Прокофьев мог иметь и другие причины ликовать и радоваться.

Так оно на самом деле и было. Обрадовался он тому, что с запиской получал достаточно пространный образец почерка задержанного, с помощью которого можно было идентифицировать пометки на полях и надписи на листках, найденных в его карманах, и в бумагах Ло, обнаруженных у того дома. До сих пор записи были слишком кратки и разрозненны, чтоб можно было утверждать, что они написаны одним человеком. В частности, наиболее интересующий Прокофьева список лиц, причастных к коммунистической деятельности, за которыми велось активное наблюдение, был снабжен загадочной пометкой "от дантиста". Прокофьеву было ясно, что написана она той же рукой, что и список расходов на апрель, найденный при Якове и несомненно ему принадлежавший, но эксперты говорили лишь о сходстве, а не об идентичности почерков, ссылаясь на краткость текстов; теперь они смогут судить обо всем с большей определенностью.

После обысков на столе у Прокофьева вырос ворох бумаг, требующих надлежащего прочтения. Кроме блокнота расходов в бумажнике Якова нашли записную книжку, состоявшую из разрозненных слов на английском, перемежавшихся рядами цифр: они могли означать что угодно, но не могли быть расшифрованы без помощи автора - стало быть, не могли служить доказательством его вины, но лишь указанием на необычайно скрытный характер его деятельности. Во время первого обыска, когда Яков сидел и мрачно смотрел, как исследуют содержимое его карманов, молодой детектив спросил его, что означают эти слова и цифры,- Яков, ни минуты не раздумывая, сказал, что вспоминал иностранные слова и записывал, сколько секунд ему для этого требовалось. Версия была настолько нелепа и неправдоподобна, что молодой сыщик ей поверил,- только Прокофьев неодобрительно покачал головою: не коллеге, а задержанному - мол, чем вы только не гнушаетесь, на что Яков, разумеется, ответил лишь презрительным молчанием. Список расходов задержанного, написанный его жесткой, уверенной рукой, велся с дотошной мелочностью: будто хозяин, человек далеко не бедный, должен был отдавать кому-то отчет в самых мизерных своих затратах. Прокофьев отметил это про себя: такие находки не пришьешь к делу, но для следствия они бывают важнее других улик и доказательств. Была еще одна заинтересовавшая Прокофьева бумага с китайскими иероглифами: над ними Мистер Х. написал своей рукой: "Адрес человека из Сычуани". Внизу адреса не было: Яков, не зная языка, ошибся, но дело было не в этом. "Человек из Сычуани" был у Прокофьева на слуху и, насколько он помнил, был псевдонимом одного из руководителей шанхайской компартии, постоянно менявших свои адреса, но не клички; задержанный хотел, видно, разыскать его в последние смутные дни и не надеялся на свою память; Прокофьев тоже не был в состоянии запомнить китайские иероглифы и потому не винил его в нарушении конспирации. Но вообще-то Мистер Х. был слишком рассеян для своей профессии - и, странным образом, для Прокофьева это тоже было подтверждением его российского происхождения. Он знал по себе, что в России теперь нет шпионов-профессионалов - есть одни одержимые фанатики, плохо ладившие с требованиями своей профессии. При арестованном была также связка из семнадцати ключей, что многовато для горожанина, не имеющего подворья с амбарами, и четыреста двадцать американских долларов в удобных десяти- и однодолларовых купюрах - тоже сумма, которую обычные граждане с собой не носят, потому что в ходу давно были банковские чеки.

В собранном материале было, таким образом, много зацепок и отправных точек для расследования, но не было прямых улик, и Прокофьеву предстояла трудная работа. Мало того, что главный обвиняемый стоял стеной и на его сотрудничество нечего было рассчитывать, надо было еще преодолеть сопротивление китайцев, которые юлили до последнего и, припертые в угол, меняли показания, признавали одно, упорствовали в другом, находили новые рубежи обороны, за которые цеплялись с таким же непреоборимым и внешне бессмысленным упрямством. Они никогда не ломались до конца, не признавались во всех грехах сразу, не рвали на себе рубаху и на саму смерть шли, словно разыгрывая театр и не желая выходить из роли, которую иногда сами меняли по ходу спектакля, как актеры традиционного китайского театра с переодеваниями. К тому же Ванг сразу вывели из игры, а Прокофьев был уверен, что если бы мандарины не сговорились за его спиной, он бы в полной мере использовал ее след: в конце концов, детективы опознали Ванг в девушке, приходившей к госпоже Лю накануне ее побега. Сам побег тоже был загадочен. Детективы говорили, что оставили госпожу одну, потому что погнались втроем за тем, кого посчитали ее мужем. Двоих для его поимки было бы действительно маловато, и госпожа Лю воспользовалась данным ей шансом, но сделала она это безусловно не без посторонней помощи. Прокофьев не в первый раз сталкивался с таким поворотом дела. Сколько-нибудь высокопоставленные особы с обеих сторон обладали удивительным даром исчезать из-под носа преследователей ловилась и гибла мелочь, до которой никому не было дела. Верхушка с обеих сторон, видно, знала друг друга и в последний момент выводила старых знакомцев из-под удара - может быть, руководствуясь при этом собственной безопасностью. Его генерал сказал ему, чтоб он не хлопотал лишнее. Их задача - установить связь "Красного незнакомца" с китайской разведывательной сетью, материалы для этого собраны; если он не назовет себя и не окажется ничьим подданным, его передадут в китайский трибунал и там от него рожек и ножек не останется. Вот и вся работа, но Прокофьев делал ее с тройным усердием: боялся, что не соберет достаточно улик для того, чтоб незнакомца (которого он так же глубоко и проникновенно чувствовал, как если бы тот был его соседом по лестнице) осудили, как он того заслуживает. Его английский начальник, у которого была географическая фамилия Эверест, с высоты своего положения не пенял ему за это: в конце концов, каждый русский на его памяти вынашивал месть и мучился, в связи с этим, старой, неизжитой ненавистью.

Англичане, впрочем, тоже были по-своему педантичны. Изъятые у Якова паспорта были в первый же день пересняты и трижды перепроверены. Все они, как уже было сказано, были отданы незадолго до их исчезновения в советское консульство для проставления транзитной визы. Два из них принадлежали почтенным, преуспевающим французским негоциантам, едущим в Европу через относительно дешевую Транссибирскую магистраль; третий - чешской музыкантше, которая аккомпанировала более удачливой подруге в гастролях в Японии, но та неожиданно умерла, и она вынуждена была вернуться в Чехию; владельцем четвертого был двадцатидвухлетний китаец из Тяньцзиня, именовавший себя предпринимателем. Полковник Эверест этим не удовольствовался, но пошел дальше и велел проверить первую версию показаний задержанного: вдруг тот вначале сказал правду и теперь русские скрывают неприятную для них внутреннюю кражу. Он запросил у своих подчиненных ни больше, ни меньше как список служащих советского консульства: нет ли среди них лиц подозрительных на совершение подобного деяния,- решил, видимо, помочь Советской Республике. Список ему дали: там были указаны все, кто работал в консульстве и в связанных с ним коммерческих фирмах: кто, когда, зачем и на чем прибыл на китайскую территорию. Эверест поглядел на новую гору бумаги, высокую, как его тезка в Гималаях, махнул рукой, но распорядился все-таки пришить ее к делу: авось, когда-нибудь пригодится.

Паспорта были как шило в мешке: отовсюду торчали и всем мешали - Яков всем задал работу. Их требовали русские: надо было ставить визы и отправлять людей дальше - но идти за ними в полицию они не хотели: чтоб не привлекать к себе лишнего внимания и не замарываться в прессе. Через день после ареста Якова, когда вечерние газеты разгласили весть о поимке вора с паспортами, похищенными в советском консульстве, вице-консул СССР М.В. Миликовский, прекрасно знавший, кого задержали, обратился в шанхайскую мэрию с просьбой о возвращении документов для совершения необходимых консульских действий. Мэрия с почтением отвечала, что готова сделать это, но просит, чтобы консульство прислало человека, который бы заполнил необходимые в таких случаях запросы и дооформил дело, возбужденное против сознавшегося похитителя. Миликовскому предлагали, таким образом, начать дело против собственного шпиона - он ответил мэрии, что в консульстве такое не практикуется. Тогда-то и раздался грозный окрик сверху, который из похитителя сделал человека, подобравшего на улице то, что должно было лежать там до прихода полицейского. Показания задержанного были изменены, это тоже прозвучало во всех вечерних выпусках - Миликовский обратился в полицию с новым прошением: если паспорта найдены и не являются объектом преступления, то не проще ли отдать их в консульство, не чиня дальнейших препятствий. В конце концов паспорта отдали - троим иностранцам поставили визы, и они покинули тревожную китайскую землю, а четвертый, китаец, настолько перепугался, что за паспортом не явился и из страны не уехал: видно, ему было что скрывать, и он стал предметом отдельного рассмотрения - как англичан, так и собственной контрразведки.