Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

Чемодан не подчинялся хозяину, не закрывался, — вещи в него были набросаны как попало, однако общим усилием мы взяли ею на замки и стянули ремнями.

Я выждал все же удобную минуту (она мне показалась удобной) и спросил:

— Что с вами, Бабель?

Он смотрел на меня и не видел.

— Не знаю.

— Может, вы больны?

Он порывался ответить, но передумал и подал мне руку.

— У меня тяжело на сердце. Что это значит? Не знаю. Я сам не знаю себя. Где-то далеко осталась эта картинка: море, песок, солнце, томленый сок вишен на губах.

Так мы простились. Больше я его не видел. В послевоенную пору я узнал, что Бабель умер еще в 1941 году. Его книги живут и долго будут жить: эти правдивые, трепетные куски суровой жизни.

Он был человеком добрым и светлым, талантом строжайше взыскательным, и это мое счастье, что жизнь подарила мне встречи с ним, возможность спрашивать и слушать, приблизиться если не к истоку, то к окрестностям его душевного мира, его творчества, — к окрестностям сердца.

Шестое чувство

Я приходил к нему незадолго перед началом войны. В памяти отчетливо сохранилось его лицо: спокойное, немного бледное, с энергичными черточками по углам рта, с темными, живыми глазами; его улыбка — задумчивая и открытая; негромкий голос — ровный и твердый. Мы говорили о писательской работе, о литературе. Но я думал о нем и ушел от него глубоко взволнованный. Это был человек чуткого, чистого сердца и удивительной, поистине железной воли.

В июне 1944 года, прибыв на время с фронта в Киев, я снова навестил его. Он лежал в постели, вблизи окна. В комнате было прохладно и тихо; солнечный отблеск тлел на грани графина, наполненного водой; пахло сиренью.

С первого взгляда я отметил, что лицо его стало еще утомленнее и бледнее: в нем появилась та тихая прозрачность, которая отмечает длительное страдание. Но улыбка была прежней, по-детски радостной и немного удивленной, словно бы он прислушивался к чему-то увлекательно-интересному. И голос его сохранил прежнюю уверенность, спокойствие, теплоту.

Мы вспоминали общих знакомых и друзей. На всем протяжении огромного фронта от Баренцова до Черного моря сражались его друзья. Иногда они присылали письма, торопливые открытки, скромные фронтовые треугольнички. Он перечитывал их не раз, с усилием поднося непослушной рукой поближе к лицу, будто старался уловить запахи дальней дороги. Потом он говорил себе, что это по-ребячески наивно, и бережно откладывал дорогие послания, и просил жену, Александру Григорьевну, сохранить на память каждое письмецо.

Если кому-либо из его товарищей доводилось побывать в ту пору в Киеве хотя бы проездом, они обязательно выкраивали время, чтобы навестить Шуру Бойченко. Это были незабываемые встречи. Они порождали у него прилив новых сил, и он снова с увлечением принимался за работу, которая уже несколько лет поглощала его всецело, как может поглотить любимое и главное дело жизни. Он работал над книгой о юности и комсомоле.

Быть может, им руководило желание рассказать и о себе, о своей недолгой и трудной жизни, исполненной молчаливой борьбы отчаяния и воли? Да, это была бы трагическая эпопея, вся — непрерывное испытание, вся — на грани возможного. Однако о себе он рассказал на двух страничках автобиографии и был уверен, что этого вполне достаточно. У него было иное побуждение, он верил, что его книга будет нужна друзьям и их детям, знакомым и незнакомым, тысячам парней и девушек, с кем он рос, работал, мечтал о счастье и, еще почти мальчишкой, воевал за него с оружием в руках.

Книга, задуманная им, должна была служить высокому делу воспитания молодых коммунистов. Значительность этой задачи возвращала его к жизни. Если своими усилиями в творчестве, в тех битвах, что разгораются на белых полях бумажных страниц, он сможет принести хотя бы капельку пользы, значит, его жизнь нужна.

Это было началом его новой биографии, обращенной в память, сосредоточенной на воплощении замысла, биографии стоической и по-своему прекрасной.

Он снова переживал героический 1920 год, первое собрание комсомольской ячейки в гулком каменном здании депо, первое постижение той простой и волнующей истины, что им, этим рядовым рабочим парням и девушкам, отныне историей доверено участие в решении больших государственных дел.

На памятном первом собрании комсомольской ячейки рабочий службы связи железнодорожной станции Киев-2 Шура Бойченко впервые выступил с речью. С той поры миновало уже немало лет, а ему помнилось и острое волнение, с каким он подбирал наиболее точные слова, и лица ребят, освещенные трепетным светом керосинки, и как Алеша Малый, паровозный кочегар, подмигивал и энергично встряхивал кулаком, мол, — держись! — а потом невпопад стал аплодировать. И еще помнилось, как вслед за скованностью в движениях, в словах пришла спокойная душевная уверенность и ясность. Он словно бы сбросил с плеч незримый груз и сам удивился перемене своего душевного состояния. А произошло это потому, что он увидел свое место в жизни, и понял, как оно значительно, и поделился этим открытием с друзьями.

В ряду других неотложных вопросов собрание обсуждало проступок трех молодых рабочих со станции Киев-2. Трое ребят из депо не явились на субботник. Знали, что их ждут, и не пришли. Работа была большая и важная: на всем протяжении путей, от вокзала Киев-Пассажирский и до Днепра, громоздились горы исковерканного железа — бурелома гражданской войны. Когда-то эти изломанные, продырявленные и скрюченные снарядами, обожженные в крушениях конструкции являли собой строгие пропорции классных вагонов, мощных металлических пульманов, величественных красавцев-паровозов, белоснежных рефрижераторов, новеньких платформ и цистерн. Теперь они ржавели в зарослях бурьяна, и, когда Шуре Бойченко доводилось проходить мимо этого железного кладбища, он неизбежно испытывал чувство тоски. Но в начале сурового 1920 года Совет обороны выдвинул лозунг: «Все для народного хозяйства» — и это было началом широких восстановительных работ, в первую очередь на железнодорожном транспорте.

Из Екатеринослава, Юзовки, Енакиево, Мариуполя донеслись весточки от металлургов: «Нужен железный лом!»

Там, на старейших заводах Юга, шла подготовка к пуску доменных и мартеновских печей.

Удивительное время выпало на долю поколения, к которому принадлежал Шура Бойченко, — время отважных дерзаний и побед: в Крыму Красная Армия еще громила банды Врангеля, а невдалеке от фронта, на Приазовье, металлурги Донбасса уже задували домны! Значит, близки были сроки того чудодействия, когда несчитанные тонны металла, сброшенного в кюветы у железнодорожных путей, снова станут машинами, рельсами, фермами мостов, плугами, чтобы служить своим истинным хозяевам, утверждая торжество революции!

Но трое ребят на субботник не явились, и нельзя было не заметить этого факта, не разобраться в нем со всей серьезностью. Закончив работу и дождавшись минуты, когда нагруженный состав, провожаемый чуть ли не всем населением пригорода, тронулся в дальний путь, Шура пошел по знакомым адресам — к одному прогульщику, к другому, к третьему. Первый до крайности смутился, прятал глаза и жаловался на простуду; второй попытался отшутиться, мол, какие мы с тобой грузчики-пацаны? А третий, рыжий красавчик, спросил с нагловатым вызовом: «Собственно, какое тебе, голубчик, дело?» Шуре очень хотелось взять этого нахального красавчика за рыжий чуб, — он знал, что нахалы почти всегда трусливы; однако сдержался, только сказал, что презирает лодырей и равнодушных.

Возвращаясь домой, он думал об этом парне с ненавистью. Потом, поостыв, задал себе вопрос: откуда же у рабочего юноши такое безразличие к делу коллектива? Быть может, от чужого влияния, примера, слова? А что противопоставили он, Шура Бойченко, и его друзья тому влиянию? Нет, злость, по-видимому, плохой советчик, нужны терпение, забота, чуткость, чтобы парень, споткнувшись, не ушел от своих. Что личная обида, симпатия или неприязнь, если речь идет о человеке, о его приобщении к подвигу, к революции?

Попросив слова и направляясь к столу, Шура заметил, как рыжий красавчик поспешно укрылся в уголке. Смущенный всеобщим вниманием, Бойченко топтался у стола, не находя нужного оборота речи. Другие ребята говорили уверенно и запальчиво, что ни фраза — лозунг или призыв, а он начал с лирики, с того щемящего чувства, которое испытывал на железном кладбище станции, где на пригорке, встав на дыбы, высился черный, запыленный, исхлестанный ветрами, с пробитой грудью паровоз.

И Шура стал рассказывать о своих переживаниях, простых, понятных и одновременно сложных, о том, с каким волнением, острым и неизъяснимым, поднимал он из бурьяна то оброненный буфер, то сцепку, то обломок вагонной рамы и нес к платформе, испытывая беспокойство от того, что на ней уже оставалось мало свободного места, что состав не увезет даже сотой части этой огромной металлической горы. «Пусть некоторым покажется наивным, — сказал он, — но мне виделись в громоздком и фантастическом железном хламе, который мы грузили вчера, и контур еще одного моста, повисшего над нашим Днепром, и кружево радиобашни, и очертания могучего бронепоезда „Киевский железнодорожник“, и косы, и подковы, и полный набор слесарного инструмента в твоих руках, Тимоша, — он кивнул рыжему красавчику, — да, в твоих руках, Тимофей! Жаль, что вчера ты не был на субботнике (у тебя, наверное, имелась уважительная причина), но в следующий раз ты будешь, конечно, первым, и мы в это верим, приятель, потому что сила твоя и радость — с друзьями, то есть с нами, и ни в коем случае не без нас».