Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

Нельзя сказать, чтобы у Шуры не оставалось чувства личной обиды на рыжего красавчика. Просто он поднялся выше этой личной обиды, памятуя о главном, общем интересе. Первое сознание близкого и великого интереса, объединяющего миллионы людей и отраженного в повседневности каждого человека, в памяти Шуры Бойченко запечатлелось картиной того собрания в депо, атмосферой решимости и согласия, трепетным светом на лицах товарищей, комсомольцев двадцатого года. Что-то необыкновенное случилось с Бойченко в те дни: он словно бы аккумулировал в себе всеобщий высокий взлет чувств, в котором так необычно соединились на субботнике труд и праздник, работа, и песня, и ощущение весны, вопреки осени. Отныне он видел цель своей жизни в служении народу и революции на любом, пусть самом незаметном и самом суровом посту, служении пламенном и верном.

В ту суровую пору республика писала свою историю огнем и кровью. Банды украинских буржуазных националистов, буйных и свирепых анархистов, хитромудрых эсеров и убийц бесчинствовали по всем губерниям Украины, оставляя и на Киевщине пожарища и могилы. Падали сельсоветчики, комбедовцы, селькоры, сраженные из кулацких обрезов из-за угла. Рушились под откос эшелоны с продовольствием и одеждой, предназначенными для наиболее разоренных районов. Голод подкрадывался к рабочим кварталам городов; тиф расширял свою страшную косовицу; зловещие зарева пожаров полыхали над притихшими полями: это отпетый кулацкий сброд — махновская нечисть, всякие «маруси» и «ангелы» — отмечали свой черный путь.

Через несколько дней после памятного собрания в депо семнадцатилетний комсомолец Шура Бойченко, с винтовкой за плечом и сухарем в кармане, охраняет груженный продуктами эшелон. Ночь. Легкая поземка над путями. Медно-кровавый месяц над чуткими вершинами сосен.

Будто у самого виска грохочет выстрел, и рядом с Бойченко падает в сугроб его веселый товарищ, слесарь Володя Зубченко с простреленной головой.

Перестрелка. Погоня. Стеклянный звон снега, и уже знакомый холодящий посвист пуль.

И другая бессонная ночь; на гулких улицах Киева — ни души, тихо спит город, прикрытый пушистым войлоком снега. Он с вечера сыплет и сыплет, легкий, почти невесомый снег, и, подставив ему ладонь, Шура с интересом рассматривает удивительную конструкцию хрупкой звездочки, словно бы занесенной из детства, когда весь мир состоял из сказок и чудес.

Но нельзя отвлекаться и нельзя верить обманчивой тишине — за стенами купеческих особняков, за плотными шторами окон бодрствует притаившийся враг, в немом исступлении ждет желанной минуты. Комсомольский патруль охраняет сон города. Размеренно звучат шаги…

Высокий, немного застенчивый и нескладный, Павлушка Марьяненко вполголоса рассказывает Александру историю удивительного человека, которую и сам еще до конца не успел узнать: дома его ждет недочитанная книга «Овод». «Какой это парень, Овод, если бы ты, Шурик, знал! — восторженно повторяет Павлуша, не замечая, как легкая звездочка тает на его реснице. — Вот нам бы его в отряд, обиженного, гневного, непреклонного: бери, братишка, оружие, и пусть торжествует наша рабочая правда на земле! Ты потерпи, Шурик, до завтра, я дочитаю „Овода“ и доскажу…»

Они расстаются на перекрестке: нужно обойти глухими переулками большой квартал. Марьяненко не возвращается из обхода. Он так и не дочитал книги. Утром его нашли убитого на пустыре.

В то утро Шура Бойченко вступает в отряд ЧОН, получает коня, седло, шпоры и саблю. Неделю под присмотром старого кавалерийского рубаки обучается верховой езде, рубит лозу, скачет через препятствия, падает, замазывает иодом ссадины, разучивает лихую песню красных конников, ночью поднимается по тревоге, и в лесу, за Ворзелем, впервые участвует в бою. Наголову разгромлена крупная кулацкая банда, взяты пленные и трофеи.

Отныне у Шуры Бойченко начинается период беспокойной кочевой жизни: ночные походы, дежурства в дозорах, перестрелки с бандитами, патрулирование дорог, зачастую сон в открытом поле, на промерзшей земле, и всегда под рукой, в вещевом мешке, неразлучная недочитанная книга.

Как-то, с дальней дороги, усталый и голодный, измученный простудной лихорадкой, которая вскоре сменится тифом, он входит в кулацкий дом. Хозяйка достает из печи белые душистые паляницы. У нее, по-видимому, предстоит семейный праздник — в соседней просторной горнице на широком и длинном столе золотится окорок, темнеют бутыли с наливками, высятся вороха разной снеди. Шура устало присаживается на табурет.

— Я пришел к вам просить хлеба.

Недоуменно передернув плечами, хозяйка отворачивается к печи. Из темного угла, с массивного сундука, неторопливо поднимается бородач хозяин.

— Вошел — не поздоровался, — насмешливо замечает он. — И просишь… да разве так просят, без поклона, без почтительности?

— Надеюсь, вы поняли меня, хозяин? Я пришел за хлебом.

Бородач смотрит на Шуру сверху вниз, — он втрое больше и, может быть, впятеро сильнее этого хрупкого паренька в старенькой солдатской шинели, но паренек удивительно спокоен, и его полное, непритворное бесстрашие обескураживает кулака.

— Вижу, что голоден, — помолчав, равнодушно роняет хозяин, наклоняется, берет из помойного ведра заплесневелый сухарь и подает Бойченко.

— Что ж, милый товарищ, подкрепись.

Шура остается невозмутимым. Он не замечает сухаря. Мысленно он говорит себе: нужно быть спокойным. Это — враг. Темный, исконный и яростный, враг не скрывает злобы, он готов перегрызть горло, да, за этот сухарь, который — его собственность, а собственность, его культ, — неразлучна с жестокостью, с дикостью.

Шура не замечает воспаленных ненавистью глаз; мысленно он видит прозрачные лица сиротских детей, слышит их тихий плач. Неторопливо он подымается с табурета и проходит в прихожую, где, — ему это известно заранее, — под домашним скарбом скрыта ляда, ведущая в хранилище, полное зерна.

Отодвинув какую-то кадку и отбросив в сторону полстину, Шура открывает ляду, все время чувствуя, как целятся в него исступленные, с холодной сумасшедшинкой глаза. Что ж, это борьба. Молодой коммунист на практике познает ее суровые законы. В минуты, когда сердце сжимается от боли или клокочет от ненависти, — он остается внешне бесстрастным, внутренне исполненным решимости: уверенное спокойствие не изменяет ему.

Первый секретарь первой комсомольской ячейки депо, активный участник первых субботников, безусый солдат ЧОНа, Бойченко проходит большую и суровую школу жизни. Эта школа — тысячи встреч, распознаваний, столкновений характеров, кропотливой работы с людьми, огорчений и радостей в борьбе за человека. Сущность своей общественной деятельности он всегда рассматривал, как служение людям труда, — этому его учили старшие товарищи-коммунисты, — служение, исполненное доброты, бескорыстия и отваги. Перебирая в памяти пережитое, он не раз повторяет Александре Григорьевне, что жизнь наградила его такими замечательными друзьями, таким запасом «горючего материала» из летописи их дел, что этих невыдуманных фактов было бы достаточно для целой серии романов. Он и действительно часами рассказывает ей о друзьях, восхищаясь их доброй душевной силой, но когда в один из праздников редакция молодежной газеты просит Бойченко рассказать о себе, он опускает «переживания», предпочитая анкету. «Через месяц после вступления в комсомол, — пишет он, — меня избрали секретарем ячейки. Работал на железнодорожном узле. Четыре года — с 1920-го по 1924-й — брал участие в ликвидации бандитизма. В партии с 1923 года. Несколько раз был на выборной профсоюзной работе в Киеве и на станции Круты. Затем снова на комсомольской работе: секретарем райкома ЛКСМУ в Киеве, секретарем Киевского окружкома комсомола, а с мая 1929 года — секретарем Центрального Комитета ЛКСМУ…»

Каждую строчку этой записи он мог бы развернуть в пространное повествование. В ту героическую пору воздвигался гигант нашей энергетики — Днепрогэс. Шуру Бойченко знали здесь, пожалуй, все молодые строители, да и он знал по именам, по приметным фактам биографий множество парней и девчат. Его видели в молодежных общежитиях, на рабочих площадках, в красных уголках, в больнице, в столовых, казалось, он умел угадывать, где и в какое время потребуется его вмешательство, помощь, совет, и с ним не только считались — его любили.

Строился завод заводов — краматорский промышленный гигант, и можно было подумать, что Шура Бойченко не покидал его ни на один день: он постоянно был в курсе всех событий на строительстве. Не раз выступал он в цехах Луганского паровозостроительного завода, харьковских, макеевских, мариупольских заводов, на железнодорожных узлах республики, у шахтеров Донбасса.

Донбассовцы старшего поколения помнят, как труден был для их края 1931 год. Шахты недодавали стране тысячи тонн угля. Слово «прорыв» то и дело мелькало на газетных полосах: ломались, бездействовали механизмы, умножались аварии, текучесть рабочей силы становилась бедствием, и в этой сложной и напряженной обстановке нередко вызывающе орудовал вредитель, враг.