Семь месяцев бесконечности - Виктор Боярский

Сейчас, когда Уилл рассказывал о смерти Тима, вместе с которым он дошел до Северного полюса, он тоже наверняка с запоздалым раскаянием вспоминал то утро и свой отказ.

Джеф, например, не считал, что Спиннер будет обузой для его собак, и поэтому Спиннер последнюю неделю постоянно ехал на нартах и, естественно, экономил силы, в то время как Тим бежал рядом. Но в тот день мы очень долго искали Сайпл, вернулись в палатку уже около полуночи и, увы, были слишком поглощены своими проблемами, чтобы вспомнить о Тиме. К тому же и погода была неплохой. Словом, ни в ту ночь, ни в последующую, опять же по причине хорошей погоды, мы не поместили Тима в палатку. Он так и не дождался от нас этого. Мы все трое были повинны в его гибели. Конечно, и погода сделала свое дело, и отсутствие радиосвязи, из-за чего все наши попытки эвакуировать собак самолетом провалились.

Это была третья жертва в нашей экспедиции, и, как мне казалось, всех трех можно было избежать, опять же если бы мы не задержались на Кубе, если бы мы вовремя принялись за Тима, если бы…

Уилла волновал еще один весьма важный, с его точки зрения, вопрос: «Как объяснить все происшедшее… нет, не родителям Тима, не его близкой подруге, а… прессе?» Сказать, что Тим погиб из-за нашего, а точнее, его недосмотра (Тим был собакой из упряжки Уилла, и тот отвечал за его жизнь), Уилл, понятно, не мог и не хотел. Он заботился о своей репутации в Штатах как о профессиональном погонщике и знатоке собак, хотя я лично, зная Уилла и видя его отношение к собакам вот уже в течение полутора лет, имел о нем как о каюре свое собственное мнение, причем, кажется, не совпадающее с официальным.

Я был сторонником того, чтобы не выносить сор из избы и сделать для себя надлежащие выводы по поводу отношения к собакам. Я очень не люблю разыгрывать спектакли перед прессой, изображая дело таким образом, что все эти жертвы были неизбежны, и, несмотря на все наши… и т. д. и т. п. Более того, я где-то в глубине души был уверен, что никто из журналистов и не вспомнит про Тима — кто из них знает или хотя бы просто считает наших собак?

Настроение было паршивым. Уилл спросил меня: «Как ты себя чувствуешь в этой ситуации и что ты думаешь о ней?» Уже потом всякий раз, когда я видел, что Уилл по-прежнему время от времени наказывает собак и чаще всего несправедливо, я вспоминал этот его вопрос и клял себя за то, что не высказал ему тогда все, что думаю. Я не сказал ему, что если бы ты, Уилл, был поближе к своим собакам, вовремя заметил бы состояние Тима, посадил бы его на нарты, накрыл бы своей паркой (как это сделал Джеф с попавшим в такую же ситуацию Спиннером), брал бы его на ночь в палатку и кормил бы теплой, специально размельченной пищей, то, может быть, Тим и протянул бы до самолета. А не сказал я всего этого потому, что чувствовал себя в такой же степени виноватым.

Я работал с этой упряжкой и в Гренландии, и два месяца здесь, в Антарктике, и именно я, видя то, что не замечал или не хотел замечать Уилл, должен был сделать то, о чем написал выше. Именно я, а не Дахо, заменивший меня в работе с собаками Уилла, после того как мы поменялись палатками… Поэтому я сказал тогда только, что испытываю те же самые чувства, какие испытывал, стоя в душном и влажном самолете на Кубе рядом с клеткой, в которой, вцепившись зубами в решетку, лежал задохнувшийся от жары пес: то же чувство острого запоздалого раскаяния.

Вечером опять нет радиосвязи — даже обычно всегда хорошо прослушиваемая на нескольких диапазонах радиостанция «Рэйдио Франс интернэшнл» сегодня молчит. Жан-Лу колдовал с радиомаяком, пытаясь уместить в 32 буквы и сообщение о том, что у нас все в порядке, и просьбу Крике выйти завтра на одной из запасных частот. Наконец ему это удалось, и записка улетела через крышу палатки прямо Господу Богу. Долетит, наверное, если ее не собьет ветром.

Проснулся в час ночи оттого, что стих ветер и воцарилась тишина. Осторожно, чтобы не спугнуть ее, я устроился поудобнее в спальном мешке и заснул с приятной уверенностью в завтрашней хорошей погоде. Но заснул совершенно напрасно, так как, проснувшись, сразу же услышал, что тишины нет и в помине. Вновь, но, к счастью, не так сильно, как вчера, дул ветер. Разведвыход показал: ветер юго-восточный, 8–10 метров в секунду, температура минус 33 градуса, видимость 150 метров, сильная поземка. Далее сидеть на этом месте мы просто не могли.

От Сайпла наш курс менялся — мы поворачивали на юг, к горам Элсуорт, и покидали, наконец, Антарктический полуостров с отставанием от графика на двенадцать дней! Сейчас все надежды были на более устойчивую погоду на Антарктическом плато и большую скорость движения. Но пока, пока мы не очень далеко отошли от станции, и на нас еще распространялось действие воистину античеловеческих законов зимнего Антарктического полуострова. Было холодно, ветер дул в левую щеку, плохая видимость вновь вынуждала меня останавливаться, поджидая, пока все упряжки соберутся вместе, но, к счастью (должно же хоть в чем-то везти!), к счастью, практически не встречались заструги, которых я, по правде сказать, опасался более всего. Их было великое множество, когда мы шли сюда три дня тому назад, но прошедшая минувшим днем метель, наверное, изменила ситуацию, и идти было не так трудно, как я предполагал, если не принимать во внимание колючий встречный ветер.

Первой за мной шла упряжка Кейзо, поэтому мне надо было быть особенно внимательным и не отрываться далеко от любящего неожиданные повороты вожака его упряжки, особенно с учетом того, что и ветер сегодня задувал с юго-востока, как будто сам все время провоцировал: «Поверни направо, поверни направо!»

Я шел впереди и думал про Тима. Вспоминал наши с ним частые ссоры в Гренландии, когда я тщетно пытался отучить его питаться постромками, как Тим все-таки вышел победителем в этом единоборстве и вынудил меня всякий раз снимать с него на ночь постромки, вспоминал, как он, распластавшись по снегу, изо всех сил тянул нарты по крутому склону ледника Вейерхаузер, выкладываясь до конца, как он терпеливо, с присущим, пожалуй, ему одному из наших псов достоинством вел себя во время кормежки, спокойно ожидая своей очереди среди прыгающих, лающих до хрипоты и лязга зубами собратьев, невысказанное вчера Уиллу, спрятанное мной в глубину души, сейчас, когда я был один на один с самим собой, опять неотступно и навязчиво — так, как будто это могло бы что-либо изменить — вертелось в голове. Я заметил, что все эти, на первый взгляд, внешне простые компромиссы оборачивались для меня затем непростой внутренней борьбой.

Когда девять-десять часов в сутки ты предоставлен самому себе, появляется много времени, чтобы осмыслить и оценить собственные поступки, и очень тяжело, когда эта внутренняя самооценка не удовлетворяет тебя — тогда тебя начинает неотступно преследовать мысль заново проиграть ту или иную спорную ситуацию с тем, чтобы повести себя в ней по-иному: лучше, тверже, бескомпромисснее. Но я всякий раз находил и старался найти объяснение таким своим поступкам и оправдать их тем, что в нашей ситуации взаимодействия разных характеров, темпераментов, настроений, в таких трудных условиях полной изоляции от всего остального мира компромиссы необходимы и обязательны. Амбициозность любого из нас неминуемо привела бы к полному развалу. По моему мнению, чем сильнее человек морально и психологически, тем более он готов к серьезным компромиссам, тем сильнее он может подавить собственное «я» во имя достижения общей цели продолжительной и трудной экспедиции.