Семь месяцев бесконечности - Виктор Боярский

Как бы в подтверждение того, что трудности на этом новом пути для нас еще далеко не закончились, ночью сорвался ветер и утром следующего дня Антарктида вновь повернулась к нам боком. Трудно сказать, что у нее является лицевой, а что обратной стороной, зато почти наверняка можно утверждать, когда она повернулась боком — это когда от всего вокруг тебя веет какой-то безысходностью и тоской. Вот и сегодняшним утром такой безысходностью веяло от всего, что творилось вне палатки: метель, белая мгла, видимость менее 50 метров, промозглая сырость, температура минус 33 градуса и страстное нежелание вылезать из мешка рано утром. Но вылезти, как вы понимаете, пришлось.

Я уверен, что если бы не было вчерашнего чудесного видения в образе ясного солнечного дня, то мы, не раздумывая, вышли бы сегодня на маршрут, поскольку начинающийся день был сродни тем, уже оставленным нами, к счастью, в прошлом сентябрьским и октябрьским холодным ветреным и безликим дням — не хуже и не лучше. Мы уже свыклись с мыслью о том, что если мы хотим завершить экспедицию, то в подобные дни нам необходимо двигаться вперед. Но вчерашний день явно выбил нас из колеи, на мгновение приоткрыв плотную завесу белой мглы и показав нам всем, какой может быть погода. Поэтому и сейчас я колебался, какое решение принять: выходить или все-таки подождать некоторого ее улучшения.

Мне, как идущему впереди, никак не улыбалась перспектива опять брести на ощупь в застругах против сильного ветра. Вернувшись в палатку, я рассказал Этьенну о своих сомнениях, и мы оба решили, что правильнее будет немного переждать, с тем чтобы выйти сразу же после улучшения погоды, не дожидаясь начала следующего дня, поскольку высота солнца уже позволяла это сделать.

Одевшись по-штормовому, я пошел к другим палаткам, чтобы «навязать» ребятам наше решение и заодно выслушать их мнение по его поводу. Несмотря на то что день светлел, видимость продолжала оставаться очень плохой, и я с трудом различал впереди палатку Джефа, а палатки Уилла не было видно вообще. Проходя мимо свернувшихся неподвижными клубочками собак, я с грустью отметил про себя, что от их вчерашнего вальяжного вида не осталось и следа. Как всегда, они первыми приняли на себя удар непогоды и сейчас дремали, прикрыв носы хвостами и вспоминая, наверное, вчерашнее солнце. Стараясь перекричать свист и шум ветра, наклонившись пониже к завязанному по штормовому и втянутому внутрь палатки входному рукаву, я проорал обычное: «Доброе утро, ребята! Погода очень плохая. Мне кажется, что надо немного подождать». Реакция Джефа была молниеносной: он быстро развязал рукав и после непродолжительной борьбы с ним высунул наружу свой чувствительный нос. Нашему профессиональному штурману вполне хватило этого одного из важнейших органов чувств, чтобы сразу же оценить ситуацию. Крупный крючковатый нос Джефа, его прищуренные и оттого казавшиеся маленькими, глубоко посаженные глаза, надвинутая глубоко, до самых бровей, как у старой бабки, вязаная шапочка и вся его трясущаяся под натиском ветра пирамида палатки очень живо напомнили мне домик на курьих ножках и сидящую в нем Бабу Ягу, готовящую какую-нибудь очередную пакость. На этот раз Баба Яга решила остаться в избушке, очевидно, считая, что и без ее вмешательства все вокруг достаточно плохо, и ответила мне голосом Джефа, что вполне одобряет и поддерживает предложение подождать.

Я направился к палатке Уилла. В ответ на мое предложение переждать Уилл довольно живо ответил: «Надо идти, мы же в такую погоду ходили и раньше!» Я знал, что он еще не выходил из палатки и не знает, какая погода сейчас — это во-первых, а во-вторых — поскольку он шел обычно последним рядом с нартами, часто с закрытыми глазами, видимость не имела для него большого значения, ему было вполне достаточно видеть только идущие рядом нарты. Меня немного разозлила эта самоуверенность. Я опять повторил свое предложение переждать непогоду на месте и, не вступая в дальнейшую дискуссию, хотя бы потому, что мне было не слишком удобно дискутировать, стоя на холодном ветру, пошел к своей палатке. Слегка продрогнув во время этой утренней прогулки, я двинулся напрямик и не пошел взглянуть на собак Уилла, как обычно делал во время утренних обходов, а жаль…

Вернувшись в палатку, я сказал Этьенну, что наше предложение принято большинством голосов при одном против, и мы остались ждать. Но дождались отнюдь не улучшения погоды, а неожиданного и очень горького известия, которое уже ближе к полудню принес в палатку Уилл. Он как-то очень долго залезал в палатку, тщательно (чего до этого никогда за ним не водилось) очищал костюм от снега и наконец-то устроился, усевшись по-турецки в моих ногах. Мы с Этьенном оба лежали в своих спальных мешках при выключенном примусе — экономили горючее.

После небольшой паузы Уилл произнес: «Хорошо, что мы сегодня не вышли, мерзкая погода!» Мы молчали. Затем, не повышая голоса и глядя куда-то в одну точку перед собой, он сказал ровным будничным тоном: «Тим умер, — и продолжил: — Я пошел кормить собак и увидел, что он лежит на матрасике, вытянув передние и задние лапы. Чертова погода! Кто мог знать, что она так испортится за ночь!» Уилл в первый раз взглянул на нас, явно ища поддержки. Я машинально кивнул головой. Действительно, кто мог знать… А сам с пронзительно острым чувством запоздалого раскаяния вспомнил, как сегодня утром не подошел к собакам Уилла проведать Тима. Кто знает, может быть он был еще жив! Было ясно, что его доконала последняя ночь, ведь еще вчера на солнце он выглядел вполне прилично и казался даже немного приободрившимся — во всяком случае намного лучше, чем в последние дни.

Я вспомнил, как утром накануне нашего прихода на станцию Сайпл, когда мы с Этьенном собирали свою палатку, неожиданно подошел Тим и улегся прямо на черный расстеленный на снегу чехол, всем своим видом показывая нам, что ему надо погреться, и как я аккуратно перенес его на руках и поставил рядом на снег, сказав при этом: «Потерпи, Тим, сегодня ты будешь спать в нашей палатке». Мы с Этьенном уже решили устроить Тима в нашей палатке, потому что сумка, в которую укладывал его на ночь Уилл, ему явно не подходила. Каким жалким он был в то утро: худой, с тусклой, местами торчащей дыбом, местами прилизанной шерстью, с обглоданными до мяса лапами, поджатым хвостом, весь трясущийся от холода. Он не скулил, не взвизгивал, а только смотрел, тоскливо смотрел на все происходящее вокруг, столько раз уже виденное им в его долгой бродяжьей жизни: на то, как суетятся и кричат люди, собирающие лагерь, как нервничают собаки, но видел это уже, казалось, другими, как будто посторонними, глазами. Он — я сейчас понял это — чувствовал приближение смерти. Видя его такое необычное поведение в то утро, мы тоже должны были, просто обязаны почувствовать это, но… Успокоив себя мыслью о том, что вечером мы заберем Тима к себе, и посчитав, наверное, при этом свою миссию милосердия законченной, мы занялись своими делами. Правда, когда Уилл подошел к нам забрать Тима, Этьенн предложил ему повезти Тима на нартах ввиду его крайней слабости, на что находящийся, как обычно, с утра не в духе Уилл буркнул: «Нет, это будет чересчур тяжело для остальных собак!» Мы не стали спорить, еще более утвердившись в правильности принятого нами решения относительно помещения Тима в нашу палатку.