Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 - Дмитрий Ломоносов

Ростов. «И в воздухе пахнет грозой…»

Семья Файкиных в Ростове приняла меня очень гостеприимно. Тетя Соня и ее муж Леонтий Михайлович всячески старались, чтобы я не чувствовал себя чужим, но это, по независящим от них причинам, плохо им удавалось. В Болшеве мама жила в основном ради меня, мои частые болезни, моя учеба, мои интересы, мое будущее — составляли цель и заботы ее существования. Все свое свободное от работы время она отдавала мне. Стараясь обеспечить мне всестороннее развитие, как бы ни было это тяжело ей, она возила меня в музеи, в театры, мы читали вслух книги и обсуждали их содержание. Она всячески поддерживала проявлявшиеся во мне интересы к литературе, музыке, истории. Здесь, в Ростове, я оказался в большой семье, где и без меня хватало житейских забот.

Я тогда, в 13-летнем возрасте, не понимал этого и обижался на недостаток внимания. Кроме того, очень ощущалось различие в интересах. Мое увлечение поэзией вызывало насмешки, когда по радио передавали классическую музыку и я приникал к приемнику, чтобы послушать, его переключали на другую программу.

В общем, переход к новой жизни был для меня очень не простым, даже, скорее, болезненным. Но прошло не так уж много времени, до 1939 года, когда я, закончив семилетку, поступил в техникум. Но об этом — позже.

Ломка характера, свойственная так называемому «переходному возрасту», сложилась с очень болезненной для меня переменой в образе жизни. В большой семье Файкиных, где и без меня хватало забот, я чувствовал себя обиженным. К тому же общее отношение к жизни, воспитанию, культуре, истории настолько отличалось от маминых взглядов, прививаемых ею мне, что это часто становилось источником конфликтов. Не будучи в состоянии понять и принять это иное восприятие действительности, я нередко сознательно провоцировал такие конфликты.

В Болшеве мама, получая персональную пенсию и работая в артели, располагала большими материальными возможностями, чем Файкины. Она никогда не отказывала мне в просьбах дать денег на кино, книги, подписку на журналы (я получал журналы «Костер», «Пионер», «Техника — молодежи», газету «Пионерская правда», покупал книги, фотографии писателей, героев Гражданской войны и портреты вождей, которые над моим сундуком-постелью составили целую галерею).

Здесь же поддерживался режим строгой экономии, расчетливости: поездка в трамвае стоила на несколько копеек дешевле, чем на троллейбусе, значит, троллейбус — излишняя роскошь. Из нескольких сортов пшеничного хлеба покупался самый дешевый. Естественно, мои робкие просьбы о кино или новой книжке встречали резкие возражения и пространные объяснения о необходимости «обходиться без роскоши».

Далекий от житейских забот и понимания «цены жизни», я не знал, что эта расчетливость была необходимостью. В семье работал только один дядя Лева — Леонтий Михайлович Файкин, и на его зарплату существовала вся семья — тетя Соня, дочь Нюра с мужем Женей — студентом университета, только что родившаяся внучка Галя, да и мое появление потребовало расходов.

Естественно, рассчитывать на внимание к себе, близкое тому, которое я испытывал, живя с мамой, я не мог, но, увы, не понимал этого. Мое появление в семье Файкиных в результате породило не только дополнительные материальные заботы, но и вызвало психологическое напряжение из-за моих эгоизма и явной избалованности.

С другой стороны, меня подавлял существенно отличный от привычного духовный климат. Если ранее в нашей жизни с мамой материальная сторона уступала духовной (на первое место всегда ставились литература, музыка, театр, явления общественной жизни), то в семье Файкиных занятия этими предметами считались пустой тратой времени. Те мои устремления, которые мамой всячески поощрялись, здесь вызывали насмешки и презрение. Видя меня за книгой, тетя Соня требовала, чтобы я «занялся делом», то есть приготовлением уроков. Тетрадка стихов (какими бы слабыми они ни были, я ими гордился и продолжал свои попытки стихосложения) однажды во время ужина подверглась уничижительному и оскорбительному разбору (может быть, и не безосновательному, но уж очень обидному для меня).

Когда по радио передавали оперу или иной спектакль, я по привитой мне привычке садился к приемнику слушать. Это также считалось бесполезной тратой времени.

Но при всем этом родственное отношение и материальные заботы обо мне, проявлявшиеся тетей Соней, были безупречны.

В школе я очень подружился с моим ровесником — Олегом Шимановичем. Он значительно превосходил меня начитанностью и развитием. У него был несомненный литературный талант: он писал рассказы, сочинял фантастические истории. По его инициативе мы стали выпускать журнал «ШЛОД» (первые буквы наших фамилий и имен). До начала занятий в школе по партам раскладывались размноженные под копирку выпуски журнала, содержащие в стихотворной форме сатирические описания классных новостей и портретов соучеников.

По-прежнему я увлекался чтением. В шкафу у Файкиных я обнаружил полное собрание сочинений Жюля Верна, изданное в виде бесплатного (или очень дешевого) приложения к журналу «Огонек». Отпечатанная мелким шрифтом на серой газетной бумаге, в мягкой бумажной обложке, каждая книжка начиналась со случайного места и также случайно обрывалась в соответствии с размерами печатных листов. Но в этом издании было действительно помещено все, написанное автором. Я не отрывался от этих книг, пока все не перечитал. В этом же шкафу стояли тома полного собрания сочинений Маяковского. Меня сразу увлекла необыкновенная образность его стиха в сочетании с лаконичностью изложения: «Поселок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы деревней был, кривился крыш корою». В нескольких словах — целая картина. Однако «ноктюрн, сыгранный на флейтах водосточных труб» и измышления некоего «Людогуся» меня удивляли, но не привлекали.

В том же шкафу я обнаружил полное собрание сочинений Э. Т. А. Гофмана. Сначала, подумав, что это из области философии, не трогал, но когда влез — не мог оторваться. Нигде и ни у кого я больше не встречал такого сочетания достоверности и мистики. Необыкновенная лиричность и доброта, которыми у Гофмана наделены характеры положительных персонажей, по-моему, уникальны. Том с приключениями кота Мурра я таскал с собой в колхоз и зачитал чуть ли не до дыр.

Неподалеку была очень хорошая библиотека с читальным залом. Летом один из залов помещался в саду. Здесь я перечитал всего Брет Гарта, Джека Лондона, О. Генри, многое из Марка Твена, покатывался со смеху, читая Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки». Очень интересны были подшивки журналов «Всемирный следопыт» и «Вокруг света» за 1929–1932 годы. В них печатались с продолжением из номера в номер приключенческие и научно- (и не очень научно-) фантастические романы и повести.