Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 - Дмитрий Ломоносов

Катя.

20/1-48 г.

С добрым утром! Который раз читаю твое письмо и все же до конца не разобрала его. Еще раз написала просьбу в Новосибирск. Так или этак, меня (дай Бог!) хватит до весны, сил не хватает ходить около жизни и не жить… Вот и тоскливо очень становится.

Куда поеду? (если будет на что) — не знаю, но! Отсюда надо домой. Таких ископаемых, как кыштовцы (это что-то особенное!), на всем свете не найти. И подумай только, Маруся, вот скоро два года и ни одного интеллигентного человека, культурного около меня, и как только я еще продолжаю говорить своим языком. М. б., даже кинусь в Канск. Как много было там пережито мною. Поэтому я сразу уехала куда глаза глядят, только не в Канск. А теперь там есть люди.

Целую, привет всем, Катя.

26/1-48 г.

Маруся, дорогая! Два дня тому назад получила от Кал(ерии) второе (на одной неделе) письмо, а вчера и от тебя (тоже второе после такого длинного перерыва). Да, хорошо то, что хорошо кончается; выкарабкались и Кал(ерия), и ты… Но ты мне не нравишься. Кал(ерия) говорит, что тебе нужен длительный отдых. Я тоже думаю. Но говорить и думать — это даже не сотая доля реальной помощи. Что ты поделаешь, когда вокруг тебя столько беспомощных (правда, желающих тебе добра) людей. Сколько я тебя помню — ты как белка в колесе вертишься, а отдых откладываешь «все на потом», а это «потом» не приходит.

Маруся, говорят, что на станциях теперь нет никого ожидающих, что в поездах свободно. Сказки это? Или правда? А меня всегда беспокоит мысль о жизни неделями на станциях, на грязном полу, как это было, когда я добиралась до своего рая…

Маруся, Калерия умнее нас с тобой. Мы с тобой всегда тратили себя безрассудно, бросали свою энергию пригоршнями, загорались, не жалея себя. Она же бережлива, рассудком живет. Сердце не прыгает вперед. Вот и сейчас пишет: «Твое письмо на ночь не стала читать, иначе не буду спать». Умно. Умно. Вот и мы, окружающие, ее тоже должны беречь. Поэтому, пишу только для тебя. Мне живется особенно тяжело сейчас. Дело в том, что мое здоровье (я нарадоваться не могла на себя, предвкушая весну…) начинает подводить меня… Приближается февраль (в прошлом году как раз в это время началось и свалилась на полтора мес. и до сих пор восстанавливаю силы), мой кашель и одышка повторяются… Антоновна говорила мне: «Не кашляй, ты будишь ребенка». А вчера Ивановна моя сказала мне: «Твой кашель не дает нам спать». А я, лежа, не могу дышать, целыми ночами просиживаю на своих двух досках, мерзну, как собака, все тряпки одену на себя и зуб на зуб не попадает.

Температура каждый день 37.4, 37.6. Я думала сначала, грипп, нет, не то.

Ну, в общем, я должна сказать тебе другое, что особенно беспокоит меня: квартира и опять квартира. Откуда-то моя хозяйка узнала, что я почти договорилась с одной (через два дома от нас), что она пустит меня к себе. Вчера налетела на меня: «Что же ты не идешь к Шабановой, она ждет тебя!» Я сказала ей совершенно спокойно: «Сейчас я просто не в состоянии двигаться лишний раз. А как только немножко потеплеет на улице, я уйду. Мне самой уйти хочется от вас, Ивановских, избавиться. Не будь это и моим желанием — я и не ушла бы до тех пор, пока отсюда не уйдете и вы (она же собиралась продать дом и уехать), и вы ничего не сделали бы, так как зима на улице…» Сказала это, но мне тяжело здесь пробыть лишний час.

Короче: знаю, Маруся, как тебе тяжело. Верю. Хочу навязать тебе еще одну тяжесть. Сама я как-то живу без денег. Чудно, правда? Но вот, за квартиру-то ее я уплатила Ивановне, залезла в долги, а долгов 45 рублей там, где меня иногда на пару часов (пока мать сбегает в лавку за хлебом и еще чем-нибудь) оставляют домовничать и возиться (качать люльку) с двухмесячным ребенком. Теперь нужно мне дать задаток на новый квартал и выплатить за эти дни квартиру. Думаю, новая пустит рублей за 50, иначе и быть не может. Они умрут, а не пожалеют тебя. Ты не знаешь, что это за люди. Все бывшие кулаки. Сегодня соберусь с силами и пойду договариваться относительно угла. Может быть, еще и не пустят. Я уже привыкла думать, что они делают мне одолжение. Ну, так вот, Маруся, если б Дима что-нибудь прислал мне — я не просила бы твоей помощи. Зная, как тяжело тебе, но от него третий месяц нет ничего. Неужели опять хворает? Боже мой, как много горя у каждого из нас! Так вот, Маруся, чтобы выйти мне из квартирного кризиса, пришли мне сколько только удастся наскрести… И стыдно мне и обидно за себя, но что уже, слова, слова, слова…

12 часов дня. Сейчас ходила договариваться с новой хозяйкой. Кто их поймет, в душу не залезешь. Но вот, простая женщина. Просит 50 рублей в месяц. Говорю: «Дорого». Она: «Маленький воз дров хватает на неделю, стоит 40 рублей, уж зимой никак невозможно дешевле». Договорилась, пока топят плиту и железку, буду платить 50 рублей, а как перейдут на русскую печь, тогда особо договоримся. Перееду, как только почувствую себя лучше. По дороге одолжила (где оставляют возиться с ребенком) еще 20 рублей на расчет за эти дни с Ивановной и для уплаты мальчику, который на санках меня перевезет. Пиши до востребования. Это все же спокойней будет. Привет всем твоим и Кал(ерии). Что узнаете о Диме, неужели он опять болеет?

Неописуемая тяжесть ее положения пояснений не требует. Нужно отметить только полную безнадежность, сквозящую в самом тоне письма. Мне больно сейчас читать ее слова о том, что «сын не может мне оплатить хотя бы угол»… Было это в моих силах или нет, но я все же хоть 360 рублей, и не всегда, но получал!

Упоминание о болезни Марии Викторовны: она с сыном Левой купила дрова на зиму и ехала в кузове грузовой машины, нагруженной ими. Машина попала колесом в кювет, и Марию Викторовну вытряхнуло на землю. Она долго лежала в больнице с переломом нескольких ребер, осколком одного ребра ей задело легкое.

В письме упоминается ситуация, связанная с обменом денег один к десяти и отменой карточек. Предчувствие скорой кончины: она не дожила до весны, умерла в апреле этого же года.

Ростов. «И в воздухе пахнет грозой…»

Семья Файкиных в Ростове приняла меня очень гостеприимно. Тетя Соня и ее муж Леонтий Михайлович всячески старались, чтобы я не чувствовал себя чужим, но это, по независящим от них причинам, плохо им удавалось. В Болшеве мама жила в основном ради меня, мои частые болезни, моя учеба, мои интересы, мое будущее — составляли цель и заботы ее существования. Все свое свободное от работы время она отдавала мне. Стараясь обеспечить мне всестороннее развитие, как бы ни было это тяжело ей, она возила меня в музеи, в театры, мы читали вслух книги и обсуждали их содержание. Она всячески поддерживала проявлявшиеся во мне интересы к литературе, музыке, истории. Здесь, в Ростове, я оказался в большой семье, где и без меня хватало житейских забот.