Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 - Дмитрий Ломоносов

Дмитрий Ломоносов

Записки рядового радиста

Фронт. Плен. Возвращение. 1941−1946

Быстры, как волны, дни нашей жизни,

Что день, то короче к могиле наш путь…

От автора

Удивительное свойство памяти: совсем не в хронологическом порядке вспоминаются события и встречи, переживания и потери. Из тьмы далекого прошлого и, казалось, давно забытого возникают вдруг, вроде бы без видимых ассоциаций, картинки и следы переживаний, часто даже неясные образы и ощущения. Требуется приложить немалые усилия, чтобы эти образы и ощущения приобрели реальные очертания…

Передавая на суд читателей отдельные части пережитого во время Великой Отечественной войны, я считал написанное достойным внимания потому, что в нем рассказано о малоизвестных событиях того времени их непосредственным рядовым участником, одним из миллионов простых граждан страны. Мне казалось, что все остальное, что было мною пережито, не представляет интереса, оно не содержит чего-то малоизвестного или забытого.

Но беспощадная память заставляет возвращаться в далекое прошлое. И исторические события, достоверно, полно и аналитически изложенные в учебниках и исторических трудах, совсем по-иному выглядят в рассказах о переживаниях человека — их непосредственного участника. Душная атмосфера жизни «во лжи», всеобщего страха, ожидание неизбежного несчастья, боязнь общения с соседями (не стукач ли?), ожидание последствий от неосторожно произнесенного слова или выслушанного анекдота… При этом обязанность провозглашать здравицы вождям, благодарить их за непрерывную заботу о благополучии и счастье народа, участвовать в играх в «свободные» выборы кандидатов от блока коммунистов и беспартийных… Гимн партии большевиков[1], мелодия которого сегодня звучит как государственный гимн России…

Все это также теперь уже многими забыто, а молодым, вступившим в сознательную жизнь уже после горбачевской перестройки, — неизвестно.

И я подумал, что стоит написать и об этом. Кто заинтересуется — почитает, кто не заинтересуется или не поверит — Бог ему судья.

Попробую вернуться на 60–70 лет назад и приглашаю благосклонного читателя последовать за мной.

И сначала — о моих родителях.

Их судьба, как и сотен тысяч (если не миллионов) их современников, безжалостно раздавленных катком сталинского деспотизма, поистине ужасна. И я, 6-летним ребенком оказавшийся в числе детей «врагов народа», распевавший в школе на уроках пения вместе со сверстниками «Эх, хорошо в стране советской жить!», уже в 1936–1939 годах стал задумываться над двойной системой понятий. Всенародно и громогласно провозглашаемая слава советскому государству — острову демократии и свободы трудящихся в мире «насилья и рабов» — с одной стороны, а с другой — реальная действительность, о которой можно говорить только шепотом, только с теми, кто достоин безусловного и абсолютного доверия… Рассказывая о своих родителях и о себе, может быть, удастся донести до понимания современных читателей ту атмосферу двойной морали, которая существовала в обществе под прессом системы подавления личности, лишенной права и возможности самостоятельно осмысливать происходящие в стране события.

Предки

В Польше, Германии и даже в бывшей нашей Прибалтике мне приходилось видеть тщательно ухоженные участки на кладбищах, хранящие память многих поколений. И в нашей несчастной стране, до того как в XX веке ее народы были перемешаны революциями, погромами, Гражданской и Отечественной войнами, репрессиями, геноцидом и эмиграциями, «любовь к отеческим гробам» была естественной. Теперь же редко можно найти семью, более двух поколений которой проживают на одном и том же месте…

Вот и мне неизвестна судьба предков далее третьего поколения. Дед мой по матери — Самуил Вакс во второй половине XIX века был, наверное, хорошим портным, пользовавшимся известностью в Кишиневе. Это, вероятно, позволило ему пристроить в классическую гимназию двоих из трех своих детей: мою мать и ее старшего брата Мориса. Младшая сестра Маня получила образование уже в Нью-Йорке, куда дед эмигрировал в 1904 году, спасаясь от еврейских погромов. Ему удалось вывезти всю свою семью, за исключением дочери Кати — моей мамы, которая увлеклась революционной деятельностью, вступила в организацию эсеров-коммунистов, участвовала в отрядах самообороны, за что была арестована царской охранкой. В 1906 году она была приговорена к шести годам каторжной тюрьмы и последующей ссылке на поселение.

Пребывание в рижской каторжной тюрьме (стены которой до сих пор встречают пассажирские поезда, подъезжающие к Риге) для 16-летней девушки было тяжелым испытанием, однако ни в коей степени не могло сравниться с тем, что ей пришлось пережить впоследствии в сталинских лагерях, о чем будет речь ниже.

В Нью-Йорке, со временем, семье моего деда удалось прочно обосноваться. Мой дядя Морис стал удачливым бизнесменом. Верная своим «социал-революционистским» взглядам, мама за это презирала его, называя эксплуататором и буржуем. Они не переписывались.

От тети Мани периодически приходили письма, с фотографиями и сообщениями о жизни семьи; в конверты обычно были вложены листочки с письмами деда, написанными по-еврейски. Мама их читала, но я не уверен, что она понимала все, что было в них написано: я никогда не слышал от нее ни одного еврейского слова. Тетя Маня писала по-русски, очень образно и грамотно, подробно рассказывая обо всем, что происходит в семье. Так, она сообщила о рождении своих сыновей, моих ровесников, которых называли уменьшительными именами (то ли еврейскими, то ли английскими) Эдоли и Тэмоли. Не уверен, что я правильно запомнил их. Иногда дед вкладывал в письмо купюру во сколько-то долларов. Тогда мы с мамой совершали путешествие в Торгсин[2]. Теперь вряд ли кто-нибудь помнит о существовании таких магазинов. В голодные 30-е годы, когда по карточкам выдавали воблу, что считалось деликатесом, Торгсин (им был Елисеевский магазин на Тверской) поражал обилием роскошных продуктов, умопомрачительными запахами и полным отсутствием публики. Помню, как вежливый продавец демонстрировал маме различные, не виданные мной ранее, колбасы и тоненькими ломтиками нарезал их в промасленную бумажку.

О бабушке мне ничего не известно. На фотографиях она присутствует рядом с дедом: строгая полная дама. Как было принято в те годы, она не работала, «держала дом».

Последнее письмо пришло через день после ареста мамы — в марте 1937 года. Естественно, оно осталось без ответа, и на этом наши связи прервались навсегда. В дальнейшем при заполнении анкет на вопрос: «Имеете ли родственников за границей?» — я уверенно отвечал: «Нет».