От часа тьмы до рассвета - Вольфганг Хольбайн

Вольфганг Хольбайн

«Немезида: От часа тьмы до рассвета»

ЧАС ТЬМЫ

— Это просто паника… Детский голос, это просто безумие. Ребенок не способен на нечто подобное.

Юдифь повернула голову в сторону. Она разомкнула свои руки, чуть отстранилась от меня, повернулась в сторону Карла. Она просто не могла еще раз взглянуть на тело Эда. И я прекрасно понимал, почему: со свесившейся набок головой и зияющей раной на шее он выглядел как посаженная на дешевый пластиковый стул туша забитого животного, из шеи которого стекала кровь. Мне бы тоже хотелось иметь столько же воли, как у нее, чтобы ради собственного сохранения прекратить рассматривать тело Эда, краем глаза, снова и снова, с каким-то мазохистским удовольствием, как только предоставлялся случай, каждый раз борясь с подступающей тошнотой.

Я немного испугался самого себя, как только обнаружил, что совершенно не чувствую к нему никакого сострадания, только лишь отвращение к этому зрелищу и возмущение от бесчеловечности того, каким образом он ушел из жизни. Я по-прежнему пытался силой подавить в себе желание в подробностях представить себе, с каким хладнокровием и кровожадностью действовал убийца, но еще не прошло достаточно времени, чтобы постичь весь ужас тех картин, которые прокручивала у меня в мозгу разыгравшаяся фантазия. И все же я не испытывал особого сожаления, что Эда нет больше с нами, и не сожалел о том, что случилось с ним, а даже испытывал некоторое облегчение, что убийца не покусился, например, на Юдифь или на меня самого.

В порыве отвращения к моим собственным мыслям я инстинктивно чуть плотнее прижал Юдифь к себе, вдохнул запах ее волос и ощутил теплое, спокойное чувство, которое напомнило мне интимный момент, пережитый нами в подвале, — должно быть для того, чтобы убедить себя в том, что я еще могу что-то чувствовать. Да, я не выносил Эда, но это нисколько не оправдывало меня в моих собственных глазах. Он был бахвал, противный выскочка, эгоцентрик, словно вырезанный из энциклопедии Брокгауза и ставший плотью и кровью, но это была всего лишь опия его сторона, которую я узнал за то короткое время, что мы провели вместе. Неужели моя антипатия к этому пустозвону была настолько сильна, что оказалась важнее его гибели? Я не ощущал в себе никакой скорби, более того, когда я повнимательнее прислушался к себе, я услышал тихий потайной голос, который нашептывал мне, что это даже к лучшему, потому что он был для нас лишь обузой, камнем на ногах, тянущим нас ко дну.

Да я ли это?

Я попытался услышать в себе что-то другое, что говорило бы о том сочувствии, которое я почувствовал к нему, когда этот ковбой рассказывал о своем детстве, проведенном в разных интернатах, о ранней смерти родителей и о своем дедушке, который, хотя и был нацистом, всегда заботился о нем. Я искал в себе чувство, что я потерял человека, к которому я хоть и испытывал спонтанную антипатию, но с которым, тем не менее, меня связывала до ужаса похожая судьба, мысли о которой я более или менее успешно старался подавлять в себе все прошедшие годы. Возможно ли, чтобы одна страшная ночь так основательно переменила человека (меня)? Или я вовсе не так переменился, и этот циничный, хладнокровный тип уже давно был частью моей личности, так хорошо запрятанной, что даже я сам не мог распознать его под маской иногда неуклюжего, но все же весьма достойного симпатии, милого Франка?

— Дети не делают ничего подобного! — еще раз повторила Юдифь так решительно, как будто, повторяя это снова и снова, она могла отменить саму смерть Эда.

— Никогда не слыхала о детях-солдатах в Африке? — голос Элен прозвучал ясно и деловито. Она изучала Эда оценивающим взглядом медика, который уже не раз встречался с резаными ранами. Я не знал, что за пилюли она носила с собой в сумочке, но я думаю, что именно они поспособствовали тому, что такая сильная паника прошла так быстро и так бесследно. Хотелось бы и мне иметь такие таблетки. Должно быть, они имели сильнейшее успокоительное действие: ничто не напоминало о срыве Элен во дворе, не говоря уже о том, что она перенесла после гибели Стефана. Она вдруг снова вошла в роль хладнокровного, невозмутимого врача, который рассматривает и тяжелораненого, и даже погибшего от ран пациента с одинаково привычным хладнокровием, что в принципе всегда казалось мне неприятным, отталкивающим свойством врачей, достойным даже некоего презрения, однако в этот момент это подействовало на меня успокаивающе. Врача Элен я мог спокойно ненавидеть всем сердцем, зато, напротив, безумную Элен, потерявшую всякую дисциплину и самоконтроль, я основательно побаивался, а еще один источник страха был последним, чего я хотел бы в нынешнем положении.

— Это всего лишь вопрос воспитания, дорогуша, — с видом умника вздохнула Элен. — Дети могут быть бесконечно более жестокими, чем взрослые.

И еще как могут, мысленно согласился я с ней. Перед моим внутренним взором на краткий миг вдруг возникла Мириам, как она взглянула на меня в последний раз глазами человека (ребенка, черт возьми! Ведь она все еще была ребенком тринадцати, может четырнадцати лет), который с абсолютной ясностью осознает, что ему предстоит умереть, да еще принять смерть от других детей. (Была ли она в самом деле мертва? Неужели она это действительно сделала? Действительно ли я никак не мог удержать ее от самоубийства, ведь в противном случае они разорвали бы ее на куски?) Голоса детей, которые загнали нас наверх башни, звучали в моих ушах, как будто они снова были здесь, как будто они вышли из моего сна и попали в реальность. Они обступили меня и смеялись жестоким, холодным смехом, который нельзя было ничем иным объяснить, как радостью кровожадных садистов.

Да, они пришли из моего сна. Я попытался вытеснить из моего сознания воспоминания о все время возвращавшемся кошмаре. Это был всего лишь плохой сон, ужасная фантазия, корни которой я не мог осознать, это был лишь пустой звук, не более того. Я никогда не верил в различные толкования сновидений, а также не доверял гороскопам и людям, которые утверждали, что можно предсказать ожидаемую продолжительность жизни человека на основании длины его большого пальца на ноге. Это был совершенно чуждый мне мир, и я не мог допустить, чтобы тот ужас, который набросился на мое беспомощное сознания во время сна и обморока, объединился с кошмаром этой ночи и превратил меня в параноика крайней степени, уже не поддающегося медикаментозному лечению, которого постоянно преследуют ужасные голоса демонов в обличье детей. Мириам… Я не знал ребенка с таким именем и не хотел знать!

Но я знал Марию. Марию, которая в образе взрослого стояла передо мной и говорила детским голосом. Не было ли это ключом к разгадке всех тайн? Может быть, эти шаманы настоящего времени все-таки немного правы, когда утверждают, что во время сна какая-то часть нашего бессознательного, которая в состоянии бодрствования закрыта от нас, делается доступной? А если это так, то как связана Мария с этими детьми, с этими жестокими извергами? Откуда она знала Мириам и почему так ненавидела ее? На какую-то долю секунды у меня возникло чувство, что я очень близок к ответу на все эти вопросы, но это мгновение промелькнуло так быстро, что я не в состоянии был ничего понять. Проклятие, Мириам не могла быть всего лишь порождением моей больной фантазии! Слишком уж отчетлив, постоянен и ясен был ее образ! Где я мог встретить ее? И почему, черт возьми, я не мог никак об этом вспомнить?

Мой взгляд снова вернулся к телу Эда. Я даже порадовался возможности взглянуть на бледное, перепачканное кровью лицо, по меньшей мере, это было менее ужасным, по сравнению с тем, что я представлял себе. Совершенно желтый тон его кожи напомнил мне сочный антрекот, который я не так давно оставил в морозилке своего холодильника, а затем, недолго думая, отправился в путешествие с рюкзаком автостопом через Скалистые горы. Когда я через две недели вернулся в свою скромную комнату в молодежном общежитии, меня чуть не вырвало, так как я обнаружил, что допотопный холодильник, вероятно, приказал долго жить сразу после моего отъезда. Во всяком случае, мясо было такого же цвета, как лицо Эда, а моя квартира воняла, как братская могила где-нибудь в субтропиках. Я даже поймал себя на том, что мне словно недоставало на лице Эда маленьких белых личинок, которые врезались мне в память, когда я обнаружил протухший кусок мяса.

Проклятие, какой же я отвратительный! Усилием воли я попытался возобновить ход моих мыслей. Неужели Эда убил ребенок? Перед моими глазами возникли картины вооруженных до зубов автоматами Калашникова и пистолетами мусульманские ребятишки, сообщения о которых время от времени появлялись в средствах массовой информации. Одетые в маскировочную форму детского размера, подпоясанные патронташной лентой. Однако убийство из автомата Калашникова — это убийство на расстоянии, делающем этот акт анонимным, из пистолета тоже, притом единственным отдельным выстрелом, в долю секунды. Нет слов, это жуткое, кровавое дело, и невозможно поверить, что есть способ так подчинить ребенка, так сломать его волю и психику, что никакие медикаменты и никакая терапия не сможет впоследствии гарантировать, что он когда-нибудь, в один прекрасный день снова не станет опасным для себя самого и для окружающих. Но то, что сделали с Эдом, было гораздо ужаснее, чем просто какой-нибудь одиночный выстрел с расстояния, чем автоматная очередь, выпущенная в кого-либо. Его смерть была совершенно очевидно тщательно спланирована, и сделано все было в самой непосредственной близости, даже в присутствии свидетеля, насчет которого преступник не мог быть на сто процентов уверен, что внезапное отключение света обязательно лишит его зрения. Возможно ли заставить ребенка сотворить нечто подобное? Если да, то под угрозой чего? Может быть, под угрозой пыток или даже смерти?