Прогулки вдоль линии горизонта (сборник) - Ирина Листвина

Ирина Исааковна Листвина

Прогулки вдоль линии горизонта

Ретроспектива (Моноразговорник и азбучный молитвослов)

© Листвина И, текст, 2017.

© «Геликон Плюс», макет, 2017.

Ремарка первая

Два слова о названии. Разговорники – двуязычные книжечки-гиды, они дают в новой языковой среде ключ к обсуждению простых вещей – например, как пройти к музею, снять номер в гостинице, сколько стоит хлеб в ближайшей булочной etc.

Название «Моноразговорник» возникло в силу того, что ответы на столь же простые вопросы (но только из области «не хлебом единым») существуют – и во множественом числе, но на стороне читателя. Тем самым ответная реплика лишь подразумевается.

Перехожу к молитвослову. Мы и не подозреваем (забываем!), что оказавшись в непосильной для нас ситуации, нередко молимся – кратко, своими словами. Мы бессознательно поступаем так начиная с детских лет, нередко задолго до того, как впервые переступаем порог храма. Азбучным он назван отчасти и потому, что автор прошёл первую половину своей «дороги к Храму»[1] неконфессиональным путём (нет, не языческим, не буддистским, не индуистским, но…). Так уж вышло, что просто своим.

Но и не только поэтому. Да, «аз, буки веди, глаголь добро» – стало общеизвестной истиной. Но ведь добро начинается с малого (почти детского), с вещей простых и как бы односложных, «азбучных». Хотя стихи эти скорее уж «многосложны» и не всегда однозначны.

И последнее:

Если вы предпочитаете в стихах туманные, не вполне ясные смысловые значения, лишь бы было благозвучие, если вы равнодушны к малоизвестным подробностям – например, к таким, о которых было написано в «Русской старине», или к галлицизмам, сыгравшим в своё время иинтереснейшую роль в становлении российской поэзии, или к упоминаниям библейских текстов (этот перечень можно было бы и продожить), то вам лучше не заглядывать в Краткие послесловия, которыми заканчиваются «Привал в облаках» и все остальные разделы сборника

Разумеется, также не стоит заглядывать в них, если вам и без того всё понятно или известно.

Привал в облаках[2]

(«Шансон Дым» и «Шансон Сон»)

I. Стихи из Шансон Дым

(1958–1968 гг.)

Вершители судеб

Вершители судеб, творцы и палачи,Тираны, стоики, строители, солдаты…Бессмертник, врезаннный в гранит и кирпичиСтены багряной, острия ограды,Да роз закрытые, кровавые глазаВ венках на площади и на кустах горбатых.

Бесчинства, сбитые во фрунт парадов,И флаги на ветру (со всхлипом «пли!»),И канонады все, и колоннады,Асфальт вполнеба, небо без пощады.

И невских вод, и площадей тирады,Что смертный ужас в конность бронзы влит,И лист шуршит ещё, как соглядатай.Ночь Микельанджело: «Молчи, молю, молчи!»[3]

На свалке гипсовой своих гигантских статуйНам жизнь оставили творцы и палачи,Убийцы-стоики, строители-солдаты.

Апрель

Апрель, и апельсин,И ломкий слух капели —Так делятся легко на солнечные щели,А в лужицах с эмалью льда – бензин,

И солнце бьёт полого по панели,Луч пилит синеву, как жук-пропеллер,Но в ветках – первая мелькнула акварель.

Над лужицей испуганно кружится,Из сна ли выпав, со снегу, синица —Конец зиме, мой ветреный апрель.

Мой апрель-менестрель,ледяной, продувной одуванчик,как в сифоне, капелькомарино звенит, то ли плача.

За снега, за веказатаясь, что тебе то и дело,всем кивая: «Пока!» —улыбаться – упрямо, несмело.

Прозвенела струя:«Я другой, я не знаю, векамитолько камни стоят,оттого что из вечности – камни.

Я рождаюсь зимой,но по-летнему ярок и тонок,с ясной снежной каймойя жесток и упрям, как ребёнок,

но так больно от холодаи от слепящего света,ручеёк я и облако,сам я из талого снега».

…Уходя налегке,пробежит, не прощаясь, нечаянно,трель – капель по щеке,дребезг ливня и трепет дыханья.

Где гостишь, с кем летишьмой апрель, колокольчик и мальчик?Смехом сыплешься с крыш,с них – горстями (безгорестно?!) —      плачешь?

Конец осени

Дождь, захлёбываясь, крошитсяголышами хлеба,тучи, пегие, как лошади,вытоптали небо.

Сверху (гром-гремя) по улицам —бьют битюжьи ноги.Осень просится отмучитьсяна моём пороге.

В неба холст, досиня выстиранный —сердце, имя, тело,…слиток капель, ветром высверленный,бился до предела.

Но ни жалобы, ни жалостив листьях ржаво разныхЖизнь и смерть им – краски, кажется,ярки и бессвязны.

Льёт, как карты мечут… Спрашиватьв хаосе ответа —умирать и вправду страшно – так?Жить – да легче ль это?

Прояснилось… Солнце выглянуловновь, без укоризны —в небо лёгонькое, вылинялое,в серый круг отчизны.

Вечер, воздух…

Ввечеру, где лилово и зыбко,где сокрыта сирень переливами влаги,я стираю неверные буквы резинкойс черновой и непрочной бумаги.

Стали знаки едва различимы, как точки,уж не видно ни черт, ни ошибок,проступает на стёртом до марли листочкесеть голубеньких, бьющихся жилок.

Утром чуть свет проснусь,      мир едва обновится,разве вспомню холодные прописи жизни?А пока тосковать – безотчётней, чем птица,о далёкой безвестной отчизне.

Баллада о елях и детстве

Мельчат огоньками мили,а мысли горят воочью,я в жёлтом автомобилемчусь (он с антресолей) ночью.

А память аховой пыльюна крыльях автомобиляпорхает за тормозами,где лак слезает – слезами.

Из-под колёс, под колёсаогни неверные лезут,вдруг что-то сверкнуло косо,тень дерева перерезав.

Не ельничья ли аллея,бегущая в сон из детства(туда, где некуда деться)?Олень ли то в отдаленье?

«Что? Вам в аллею из елей?В ту, видную еле-еле?Поверив искомой цели,скорей берите левее».

Утро холодом веет,снежные флаги белеют,и старый мой джип в аллеювплывает – дышать не смею.…

«Бежит и тает, как свечка,по улочке, бежевой речке,иное солнце, ручное,в оранжево-белом облаке,

солн-шар[4] – печёное яблоко,он мал, но оно сквозное,вот белый олень промчался,и миг лишь до сна остался…»…

Но отчего – под колёсамгновенья, будто каменья?Не чудится ли аллея?Не взять ли левей откоса?

Лёд тронулся, не остановишь,напрасно баранку ловишь,джип, верная моя лайка,что ось, что любая гайка

летят за север, за осень,вслед снегу тебя заноситтуда, за алмазной гранью(последней в максимализме?)

за Северный полюс жизниили, быть может, за Южный(такой же книжный и вьюжный)…А грань земная – на осень,

по кругу назад – и бросит.И вот аллея из елейпокрыта снегом забвенья,(и всем нам, тронутым ею,

она видна еле-еле…)Мой город, на сон похожий,летят огоньки и звенья,что ж, снова я твой прохожий.

Но сонм рождественских елейвсё там же – он не левее,а прямо – и вверх! Правь твёрже.«В горах моё сердце»[5], Боже.

Почти верблюд

Дети, и цветы, и звери(Или проще, Рай)Проходи, зовут, сквозь дверь иС нами поиграй.

Но она – всё туже, уже.Нет, не мародёр,Не пират, я неуклюжеВзрослый дромадёр.

Больше солнца и без меры —Вас любил-люблю.Жаль, что я уж жёлтосерыйИ почти верблюд.

На дворе кричит погонщикИ стоит жара,Тащат тачку, катят бочку —Вот и вся игра.

Побреду, закинув шею,В жар песок колюч.В нём найду ли ваш волшебныйИ сребристый ключ,

Что, открыв в оградах струны,Прозвенит в саду,Где игрушечные луныЖдут свою звезду.

Душа моего тела

Т. Ю. Х.[6]

Душа моего тела,ты словно бы онемела,не всё ли тебе равно —в подушку или в кино.

Душа моего тела,какой ты стала несмелой,движеньям ты разучилась,да что же с тобой случилось?

Ты вспомнить не захотеламир глиняно-пустотелый.Тебе б улиткой свернуться,к простой молитве вернуться,

забыто старозаветной,вечерней и предрассветной.Душа моего века,ты слепо замкнула веки.

Какое тебе дело,пускай веселится тело,пускай оно опустело.И мир танцует на нервах,

век-спринтер кричит: «Кто первый?»(«Кто последний?» – мы,он: «Да-вай пер-вых!»),мир концовок, уличный, оный —

словно лагерник перед шмоном.На прямой магистрали векасметены следы человека.Нервопровод тонет в бетоне,

напряженье гудит да стонет.Время терпит, нервы спрессованы,нервы прячутся за засовами.

Нет звезды. Но ведь тьма – шатается,

когда ощупью ищут свечу.И ребёнок – рождаетсяза последним: «Я не хочу!»

Родина (1)