Прогулки вдоль линии горизонта (сборник) - Ирина Листвина

Чердак[11]

В детстве мы запросто вхожи в подвал бессознательного, а в преддверии старости – на чердак никому не нужных вещей…

Здесь, в этом Богом забытом углу,мальчик оставил ежа и юлу,сам превратившись в подросткана стадионе Петровском.

Сброшен рюкзак, не споткнитесь о дрель,столбиком скатан, недвижен апрель,в нём – на мосту, под стеною[12]он целовался весною.

Помнится, с ней расставались на «вы»,дальше есть всё… Нет – муравьей травы,той, что, связуя все звенья,просто дарует забвенье.

«Я бы вошёл, но не вспомнить мне дверь,я бы нашёл тебя – только поверь!Даль – ведь лишь окна да стёкла».…Всё зазвенело… и смолкло.

Старая квартира

Сверстнице

Шла война, но гул авиаоргий,не сгубил – за дальне-малой целью.Три святых Ирины и Георгий[14]светами прошли над колыбелью.

Тыл. Но мир был всё равно из дымаи на чёрных тюфяках в палатемама (своим ангелом хранима)вдруг пришла в себя – с тобой в объятьях.

А потом в далёком эшелоневас колёса повивали нитью.Так, в невольном стиснуты поклоне,вы и добрались до «местожитья»[15].

В почернелой питерской пещерекамень мыт слезами, да не вымыт.…Летом, в той же комнате и эремирный жребий вам – на счастье – вынут…

С края света, прячась в эти годывглубь бинокля – старая квартира.Маленькая девочка у входазамирает на пороге мира.

Солнца луч замком амбарным схвачен:«Мама! На перилах, в чёрном – кто там?!»Смерть вождя маячила, как мяч, новсё не попадающий в ворота.

Ты

Ты – небо-убежище,      отклик неразделённый,дверь закрыта в стенеи не хочет открыться.(Отзвук стены ключу нами потерян).

Ты – просто крыша на небе,      под ней лишь одна стена.Ты отошёл от стены… И нет ответаот колыбельной купели и до разверстой —где Ты? Откуда Ты?

Ты – отторжение и откровенье.Дом (но ничуть не от мира),крыша – небо – стена…Ты далеко за стеной,

но я-то под крышей Твоей.Ты – еле видимый свет.О, как долги блужданья в эфирегроз и дождей световых,

сжигающих, животворящих.Мольба, ожидание – ключ?И опять нет ответа,музыка сфер и круг обжигаемой плоти      от дуновенья – до грома?

Любовь, что скорченной розой      к стене припала,сорвана ветром с портала.Ты —это прибежище и от Тебя.

Бесконечен      гармонический ряд отраженийТы – я – стена,сходящийся на небе в точку      Ты – это…Нам мир представлений —

лишь телеящик цветной,в котором недолго мы длимся,мы – силуэты и тени, мы – маски и лица.Как нам постичь:

«От Адама вершится суд, плач,      и обряд поминальный,чрез воскрешенье      в живых[16]до воскресенья из мертвых»Да будет так. Да исполнится      воля Твоя.

А малое «ты»      так похоже на белку,на воробья, что клюнул-кивнул, улетая,Но, как и небо —      сетей, да и мелкойне терпит оно суеты.

Луч лишь оно, а не пламя,и медля над нами,в тумане морском рассветает.

Молитва корней

Путь зрительный, путь нервный, слуховойи к мiру не приросший образ Твой.Наш косный путь,пусть костный, млечный пусть

И Твой, не вобранный в земную плоть,не пропитавший чёрствый сей ломоть. —В кость чёрную, ни в голубую кровьне вдуновенна[17] с жизнию любовь.

Равно чужда и мiру, и уму,родна нам чудом вопреки всему, —

как голос, что стоит на всём пути:«Простишь ли нас? Прости меня!.. прости…»…

II. Шансон Сон

(1966–1972 гг.)

Шансон sans raison[18]

(Чередуясь с циклом Снегопропады)

Часть первая

Из цикла «Моя бездомная любовь»

Пластинка

Ал-ру Ке-ну

Золотистый, летучий звон,луч иглы тебя находит,«Mon amour, Marion,notre toujours»[19]… уж на исходе.

Чертит круг начерно,возвращаясь, луч блестящий.

Обруч, глубь с озёрным дном,отклик музыки и счастья.

Улетели этажи —что нам всё же остаётся?Повтори мне, скажи,где мы нынче расстаёмся.

Щёлкнув глухо, спиральвывернула себя всю. Даймне руку, печаль,и уйдём скорей отсюда.

Нет, не будет птенцов,ни прозрачно-ломких почек.Лёгким снегом из сновс зимней тяжестью покончим.

Пусть невидимая, из сна,детский свист, сквозняк и скорость,станет пробовать веснана земле искать опору.

Кисти, вёдра, апрель,солнца влажные заплаты,непрочна акварельна снегах голубоватых.

Каплет-колет капельв горлах труб со ржавью астмы.…Там, где дремлет метель,ты со мной навеки, август.

Спи, в золе догорай,мой шафранный рай…      Как тихо…Просто – вглубь, в глушь убрать      солнце чёрное, пластинку.

Просто – в шкаф (в пыль) убратьдно без отблесков.      Пластинку.

Ремарка вторая. О «Снегопропадах»

Тема Снегоземья начиналась с них. Первоначально это были питерские чёрно-белые пейзажи и моментальные зарисовки. Снег – ведь это и рассыпчатая белая краска, то закрашивающая, то засыпающая всё, но по-своему. А снег в полёте – вдобавок и лёгкая завеса, создающая иллюзию. Последняя же не только покрывает собой мир, но и позволяет увидеть его в иных степенях связности и разобщённости.

Ритмы снего-пропадов, то вихреобразные, то плавные, по-другому сближают, раздвигают и связывают явления (притом не обязательно только в пространстве). Летящие снежные точки в своей совокупности смещают и центры тяжести, и саму весомость, значимость отдельно взятых вещей.

Мне невольно думалось при этом: «А если бы они летели так во внутренних пространствах наших душ, миры которых достаточно просторны и, наверное, сообщаются между собой? Тогда они, быть может, создавали бы и там свои летучие зарисовки-разрезы самого разного рода в манере – предположим, пуантилизма? Акварельного ясным днём и чёрно-белого ночью.»

Этот взгляд как бы «сквозь них» расширял возможности «Снегопропадов» как стихо-пейзажей. Да, в этом смысле они могли быть и «лиственными», и «лунными» и даже, как ни странно, «концертными»[20]. Но это всегда и всё же – точечные городские зарисовки, притом характерные для Петербурга, это именно его зимние холод и даль.

Снежный полёт то сокращает, то удлиняет расстояния между вещами (и тени), но даль-то всегда присуствует и кажется непреодолимой, особенно если рисунок и не пытается вместить её. Но это всё та же русская даль, исстари знакомая: – «унеси мою душу в звенящую даль…» и «тоскующая». А зарисовки – днём акварельные, они (хотя слабо, но переливаясь) окрашены, напоминая этим пуантильность[21] мыльных пузырьков, вылетающих из тонкой трубки. Улетев, они всё ещё чуть видны, подобно воздушным шарам в далёкой вышине – в последний момент перед исчезновением.

Но несмотря на это, они и по-питерски каменно-грубы, в них отпечатаны и уличные торцы, и угловые тумбы, и даже булыжники площадей.

Почему же всё-таки «Снегопропады», а не «Снегопады»? Отчасти потому, что авторское я в них уплывает как бы вглубь, оставаясь за кадром.

Отчасти же – из-за чувства тревоги и безнадежности, вызванной тогда Карибским кризисом да и резким поворотом вектора времени в конце 60-х.

С птичье-человеческой фигуркой

…Отщёлкнет ключ щепу с сухих поленниц.Под снегом оперишься ль наконец?Неприспособленный приспособленец,питомец, и подзимок, и птенец.

Ты приручён, твои ручьи застыли,ты окольцован колкий снег клевать,ищи себе тугие бритвы-крылья,твоими – стужу не поколебать.

Шеренги крестиков – канва по снегу,канавки поворот, как бурка, сив…Дым по оси земной покрыл полнеба.Кулич со свалки – досыта ль красив?

Бросай же зимний плод, земную тяжестьна гулкие ладони мостовых.Бумажный змей застуженный приляжетвсей пестротой под два крыла живых.

(Твой крест небесный в меловом вертепечудесной силой чьей-то веры теплой[22]…)Что ж, небо чернокрылое ушло,и копья звёзд тебя не пригвоздили.

Сиянье нимбов в голубом горнилетебя не опалило, не сожгло.

Вот только бы не вспомнить как-нибудьчто твердь – тверда. И что тяжёл, как ртуть,последний из блуждающих трамваев(другие уж «промчались, завывая»[23]),

тех, с яблоками вмятин на бокахшироких… тех, что в послужных бегахотскрежетали все свои моленьяи оседают медленно в коленях…

Дотла сожжёт подённый луч жестокийбилет в пустом кармане и ключи.Прощай! Белеет парус одинокийсквозь пепел-снег…      И белый свет горчит.

Ещё о весне