Обещание - Ольга Романовская

— Кому нужен безвестный калека? — с горькой улыбкой спросила Розали. — Он может заставить скрипку плакать, но никогда не заставит людей забыть о своём уродстве. Музыкант не может быть хромым, слепым, горбатым, кривым. Кэйл вызывает у них только жалость, презрительную жалость к красивому личику. Я не удивлюсь, если они обвиняют его в том, что он смеет заниматься музыкой, смеет осквернять своим уродством их прекрасное тепличное создание гармонии.

Лицо её раскраснелось, глаза сияли. Каждое последующее слово она произносила громче, чем предыдущее, и, слегка подавшись вперёд, поводя в сторону головой, попеременно сжимала и разжимала кулачки.

— Они не желают признавать никакой другой красоты, кроме красоты тела; они слепо поклоняются своим истуканам и безжалостно вышвыривают прочь тех, кто посмел поколебать их представление о прекрасном. Кэйл для них игрушка, не более того. Они, как Вы, приходят сюда, чтобы послушать его, пару раз похлопать в ладоши, поговорить с матерью и уйти с холодным равнодушным сердцем.

— Розали, перестань! Ты сегодня не в себе, дорогая, — попыталась прервать поток её красноречия Эдна.

— Нет, мама, всё так и есть!

— С тех пор, как умер мой муж, её отец, Розали места себе не находит. — Госпожа Асдерда говорила о старшей дочери, как о больном ребёнке. — Поймите, она не хотела… Розали добрая девочка, не так ли милая?

Розали вспыхнула и убежала, громко хлопнув дверью. Через мгновенье её растрёпанная головка показалась в гостиной, но лишь для того, чтобы с укором крикнуть:

— Ты не права, мама! Не права! Сколько можно их прощать? Если ты этого не видишь, это вовсе не означает, что этого нет. Твоя безграничная доброта застилает тебе глаза. Будь я на твоём месте, я бы подняла этот дрянной городишко на борьбу с этой нечестью!

— Зачем? — тихо спросила Эдна, сделав рукой странный жест, словно желая отгородиться от слов дочери. — Людей нужно любить, дочка. Они — божьи создания, а боги не могли сотворить ничего дурного.

— Значит, ты им простила… — Теперь Розали стояла на пороге и нервными движениями накручивала волосы на палец; голова ее рефлекторно подёргивалась.

Девушка закрыла глаза, потом медленно открыла их и тихо, с ещё большим упрёком спросила, не сводя взгляда с обеспокоенной матери:

— Ты им всё простила? Даже ноги Кэйла? Он ведь не от рождения хромой.

Мать глотнула ртом воздух и уронила руки на колени.

— Она учит нас прощению, проповедует всемирную любовь, кормит нищих — а Берте стыдно выйти на улицу в этом старье. — Розали пристально смотрела на Маркуса, будто обвиняя. — О себе я не думаю, привыкла, но они… Я с ними сижу, я вижу, какими жадными глазами они провожают разносчиков сладостей, как завидуют соседским девчонкам в новеньких платьицах с бантиками. Разве так можно, сеньор?

— Нет, — выдавил из себя принц; он был во власти этой хрупкой болезненной девушки со стальным взглядом. — А Ваш отец…

— Его убили. Маргины. Они с Кэйлом возвращались с фермы дяди (у нашего отца и его старшего брата была большая ферма за городом), когда появились эти безжалостные твари. Они знали, что отец не раз делал им всякие пакости, и убили, убили на глазах маленького сына! Они издевались над Кэйлом из-за его кривой спины, из-за того, что он пытался защитить отца, а потом один из них ударил его по ногам. Несколько раз ударил… Доктор Бредт попытался вправить кости, но они не срослись, как надо. Мать простила их, а я не могу! Не могу, потому что не хочу, чтобы маргины когда-нибудь опять причинил горе моему брату и сёстрам.

— Я тоже ненавижу маргинов и надеюсь вскоре с ними поквитаться, — тихо сказал принц и встал.

Лицо Розали просияло.

— Пусть восторжествует справедливость! — с чувством прошептала она.

Девушка быстро подошла к нему и порывисто сжала его руку.

Уже на следующее утро Маркус смотрел с высоты поросшей высокими стройными соснами каменистой гряды на остроконечные крыши домов, яркими пятнами выделявшимися на фоне зелени.

Проводив глазами Калисто, принц повернул к Добису.

* * *

Стелла провела бессонную ночь и теперь отчаянно боролась со сном. Ей нужен был план, какая-то зацепка, маленькая идейка — а глаза упорно закрывались.

Разумеется, ночь создана для сна, но она предпочла использовать это время по-другому: во-первых, в который раз пыталась сделать что-то с решёткой на окне, во-вторых, тщательно обследовала все стены на предмет потаённых дверей (в подобных домах иногда бывают такие), в-третьих, изломала не одну шпильку, безуспешно пытаясь открыть замок.

Разумеется, ей было не до сна, так что, пресытившейся своими тщетными занятиями, принцессе удалось вздремнуть всего пару часов перед завтраком.

Но природа взяла свое: девушка не выдержала добровольной пытки и положила подушку на подлокотник кресла.

Проснулась она оттого, что кто-то осторожно дотронулся до её плеча. Открыв глаза, принцесса увидела склонившегося над ней Кулана.

— Я очень устала, — сонно пробормотала Стелла, — и хочу выспаться. Помучаете меня в другой раз — времени у Вас много, нет никакой разницы часом раньше или часом позже. Или мне предстоит очередной допрос?

— Во-первых, спят не в кресле, а на кровати. Во-вторых, ночью нужно было отдыхать, а не вынашивать в своей очаровательной головке очередной план побега. И, в-третьих, никто Вас мучить или допрашивать не собирается.

Насмешка, слышавшаяся в его голосе, окончательно вернула её к действительности. Она резко выпрямилась и впилась в него тяжёлым презрительным взглядом.

— Не смейте говорить со мной таким тоном, — громко, но спокойно сказала принцесса. — Еще раз повторяю: я не вещь, не Ваша собственность, поэтому прошу воздержаться от всяких сомнительных эпитетов, вроде очаровательных головок.

Собственное бессилие уже не так угнетало, и она предпочитала не расходовать силы на громкие тирады и гневную истерику. Но окружающие должны помнить, с кем разговаривают — даже в плену она принцесса.

— Ба, да Вы сердитесь! — Маргин рассмеялся и, пододвинув себе ногой стул, сел напротив неё. — Перестаньте.

— А если не перестану?

— То плохо кончите.

Стелла благоразумно предпочла промолчать.

Интересно, что он имеет в виду под своим "плохо кончите"? Тюрьму? Но ведь она и так в тюрьме. Четыре стены, решётки, тюремщики, свобода шагать из угла в угол и думать. Да, только свободу думать они не отнимают.

А, может, он говорит о смерти? Что ж, этого и следовало ожидать, крича о своей смелости там, в далёкой Лиэрне. Умирать не хочется, но, быть может, это лучше, чем пожизненное заключение? Но ведь это невозможно, так противоестественно, так ужасно! Но зачем думать об этом сейчас?