Походы викингов - Андерс Стриннгольм

Отсюда многие волшебные действия, чародейства и заговоры. В старину думали, что люди, посвященные в тайну волшебных наук, могли на других людей напускать злых духов, отнимать у них зрение, притуплять оружие и подвергать разным другим несчастьям. Эти же люди могли делать себя и своих друзей невредимыми от всякой раны и оружия и сообщать чародейную силу своему оружию; могли поднять сильную бурю и грозу, переменить ветер, гасить огонь, вызывать из могил мертвых, пророчить будущее совершать другие чудесные дела. Все это делали посредство волшебных рун, волшебных песен (Galdrar, от gala — петь) и зелья — самого сильного средства из всех чаровании.

Руны с большой таинственностью и с волшебными кривляниями вырезались на полках, мисках и другой домашней утвари; каждая руна имела свою тайную силу и требовала особенного искусства при вырезании, потому что малейшая ошибка в соединенных с тем обрядах легко могла произвести действие совсем противное,

Волшебные песни, употребляемые для заклинания подземных сил, были, может быть, отрывками или искажением старинных песнопений во славу богов. Но зелье (Seidc, произвол, от sida, seida, sioda (sieden) — варить), вероятно, простой отвар из трав для какого-нибудь врачебного употребления, получало волшебное свойство оттого, что целебная сила некоторых трав для других оставалась тайной, и невежды врали, что вредные и полезные свойства сообщались подобным лекарствам таинственными существами.

Внутренние болезни случались редко; но никогда не было недостатка в людях, умевших пользоваться суеверием иневежеством толпы и действовать таинственными приготовлениями на ее воображение; потому и зелье почиталось сильнейшим волшебным средством. Усиленное рунами и волшебными песнями, оно производило разные неотразимые действия на всех, кто не знал хорошо таких рун, какими можно было бы обратить волшебство на гибель самим волшебникам. Одна старинная песня сохранила нам описание напитка забвения (отворотного зелья). Его приготовили для Гудрун и поднесли ей для того, чтобы она полюбила Атли, о чем сама она рассказывает в следующих стихах:

Гримхильда мне из кубка пить дала:

То был напиток горький и холодный,

Я вышла и ненависть забыла;

Там силой чародейной налита.

Была холодная вода забвенья.

Никак я не могла растолковать,

Что за фигуры странные на кубке!

А цвета все багровою, как кровь. .

То будто жало длинное змеи,

То словно пасть раскрытая у зверя.

То будто колос, на полях растущий.

А в кубке много вредного такого!

Из разных лесов травы, желудь,

Роса, упавшая, случайно на очаг,

И внутренности жертвенных зверей,

И печень борова сварены вместе:

Все это гонит ненависть из сердца.

Всякая религия в древности имела свои таинственные обряды, посредством которых мир духовный приводила и соприкосновение со здешним миром. Азия — первобытная родина всяких верований в предсказания, ворожбу заклинания. Отличительное качество Севера в этом отношении состоит в том, что здесь волшебной наукой занимались преимущественно женщины. Особливо ворожба посредством зелья была их исключительным занятием, которое, может быть, потому казалось опасным для мужчин что причиняло болезни, лишало сил, рассудка и вообще имело вредное влияние на тело; притом его приготовление соединяло в себе столько гнусного, что мужчины старались заниматься таким делом. Такие ворожеи называл Seidkonor или Galdrakonor, но, кроме них, многие знатные по званию и происхождению женщины знали тайны волшебства, умели при случае пользоваться ими и передав свои знания дочерям и другим, кому это нужно было. Считали необходимостью сколько-нибудь знать эти тайны, чтобы предостеречь себя от них и, в крайнем случае, чтобы отразить чарами.

Были и мужчины, занимавшиеся тем же ремеслол времена Харальда Харфагра; число их до того умножилось в Норвегии, что Харальд, ненавидевший всякую ворожбу велел сжечь разом 80 волшебников,[404] и в числе их своего родного сына, Рагнвалъда… Олаф Трюггвасон сжег их тоже много. Чем ближе к полюсу, тем чародейство зловреднее и чудь (под именем которых в старину разумели и лапландцев), по общему мнению, превосходили всех в волшебных знаниях. Они могли ездить в другие земли с душой человека и узнавать от нее разные тайны, между тем как его тело оставалось неподвижным, как труп, и никто не смел тем нарушать страшный покой его. Замечательно, что вера в волшебство и способы ворожбы у норманнов своим резким сходством напоминают то же самое у шаманов в Азии, в Гренландии и в других полярных странах.

Подобно грекам гомерова времени, древние норманны вериливо всесильную судьбу, властвующую над богами и по ее неизменным уставам. Никакая сила, никакой разум не могут ей противиться. По словам одного изыскателя древностей, каждая древняя сага есть развитие этой мысли. Каждый из воинов древнего Севера своим образом действий и мыслей выражал то убеждение, что все происходит по законам судьбы, какие бы ни встречались препятствия. «Я не считаю того за невозможное, если так определила судьба», — говорит Харальд Харфагр Ингемунду Торстейнгу, когда этот открыл королю предсказание чудской ворожеи, что он, Ингемунд, некогда покинет свое родовое поместье в Норвегии и поедет в Исландию. «Никто, — прибавил он, — не избегнет участи, назначенной роком».

«Замечательна, — говорится в другой древней саге, — участь Кьяртана и некоторых его родственников, — и надобно сожалеть, что все мы бессильны пред назначенной участью». Как глубоко укоренилась вера в тайную власть судьбы, доказывают многие поговорки в сагах и песнях, вроде следующих: «Ни к чему не поведет сопротивление судьбе». «Никто дальше не пойдет, если судьба не захочет». «Определение судьбы не скоро придет, но никогда не минует», «Своей судьбы не избегнешь». «Никому нет прибыли сражаться с роком, так пел умирающий Орвар Одд:

Никак я не скрою

От храброго мужа,

Что пользы не будет.

В боренье с судьбою!»

Эта вера внушала норманнам деятельность и смелость на подвиги. Поручая себя судьбе и невидимым силам, они презирали опасности, в полной уверенности, что ними случится только то, что назначено роком. Когда чародейка Гридар с разными угрозами держит над головой Иллуги обнаженный меч, этот норманн спокойно говорит ей: «Мое сердце никогда не было доступно страху, и я пришел сюда по воле судьбы; никто не умирает больше одного раза, оттого меня не испугают твои угрозы и страшные гримасы!». В том же духе заставляет сага говорить короля Викера, когда положили ему змею на шею: «Этот приговор не страшнее того, чем кажется, потому я не жду от него никакого вреда; но в противном случае судьбе известно, что из него выйдет».

Таков вообще был дух норманнов; храбро сражались они с врагами и силой отражали силу; но бедствия, посылаемые судьбой, переносили мужественно, потому что нельзя было изменить их. Смерть в их глазах не представляла ничего ужасного: она не была окончанием жизни которая продолжается в другом свете. У Одина, в Вальхалле, пируют павшие от меча воины, пьют вместе с асам мед и едят никогда не убывающего вепря Сэхримнира: так называется кабан, которого каждый день варят, но вечеру он опять целый и может накормить всех павших воинов Вальхаллы. Северный воин смотрел на смерть той безотрадной скорбью, какой проникнуты следующие слова Акилла Одиссею:

О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся:

Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле

Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой нacущной,

Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать мертвый.

Другое, более светлое мнение о жизни и смерти слышится в песнях скандинавских скальдов: верование в лучшую жизнь не казалось для них одной сладкой мерой галльских друидов и бардов, как говорит один безименный римский поэт. «Вы учите, друиды, что никогда тени не ходят в безмолвный Эреб и никогда не видят темной стороны Плутона, и что в другом мире тот же дух оживляет их, если ваши песни справедливы — смерть есть только половина жизни человека. О народы полюса! Сладкая жизнь составляет ваше блаженство: вы не знаете самой величайшей из мук — страха уничтожения. Вот почему человек с такой отвагой кидается на грозящий меч, Его не пугает мысль о смерти. Да и кто станет беречь душу, которая навечно улетает из тела?»

Презрение о неизбежной судьбе и замогильной жизни — лучшей, нежели настоящая, — могло воспитывать героев, смерть для которых была выше всякого страха, всякой опасности Так объясняется гордое презрение к смерти и часто безрассудная игра жизнью и опасностями, составляющие главную цель в духе норманнов. Провожая на корабль сына, отец настраивал его: «Как ты будешь вести себя в битве если уверен, что должен пасть в ней?» — «Не жалея себя я должен рубить обеими руками», — отвечал юноша. «А когда тебе скажут, что ты останешься жив?» — «Тогда мне и не надо беречь себя, пойду вперед, сколько будет можно». Слова понравились старику, и он ободрил сына следующими словами: «Будь смел и тверд во всяких испытаниях, потому что слава и доброе имя дольше всего живут на свете. На какое бы сражение ты ни шел, с тобой может случиться что нибудь одно: или падешь, или уцелеешь; но будь уверен, итог определено заранее: смерть к тому же приходит кому не назначено умереть, — и никто не может спастись; но время пришло; многие погибают и в бегстве». Так говорил Сигурд, когда Брюнхильд предложила ему выбор: