Линка (СИ) - Смехова Ольга

А он держался — наверно, даже слишком хорошо. Он сдерживал порывы собственных рыданий. Женщины в черном, как воронье, подходили к нему, выливая ему на плечи липкие, как грязь, соболезнования. Словно каждая собака в этом мире вдруг решила сообщить ему, насколько же все они сожалеют вместе с ним.

Сожалеют, вдруг подумала я, видя, как всех их гложет серость быта. Унитаз поломался, сын сволочь, дочь не хочет учиться, зять — пьяница! Вереница ненависти людей, которым не до чужой боли — до своих проблем.

Трюка уходила. Исчезла сразу же, как только я пришла в себя, а сегодня решила вернуться. Она с нервным смехом рассказывала мне — как пришла, как появилась, как встретила Крока, словно именно это для неё сейчас имело значение.

— Оно того стоило? — наконец, спросила я, прервав её нервный монолог. И она замолкла, зависнув в нерешительности. Словно и в самом деле не знала — стоило ли?

Гроб, обитый бархатом, тесьма, размашистая лапа белого лиса на неподалеку стоящей крышке. Мертвая женщина, бледная женщина, самая дорогая на свете женщина. Лекса содрогался при одной только мысли, что всё. Что завтра она уже никогда ему не улыбнётся, не обнимет, не выговорит за мусор в комнате. Со спины к Писателю подкрадывалась взрослая самостоятельная жизнь. Ухмылялась гнилыми зубами, вот-вот норовя вцепиться ему в плечо. Где-то под её натиском трусливо пискнуло умирающее навсегда детство.

— Они рождаются с безумием наперевес, — Трюка, кажется, решила не отвечать на мой вопрос. Безумие — слово, что столь часто теперь слетало с её губ, прозвучало сегодня по меньшей мере раз десять. Словно оное коснулось и самой стальной чародейки. Я посмотрела на неё — и мне захотелось отшатнуться. Белая крошка скрипнула под подошвой ботинка и устремилась в прощальный полёт. Пропасть, лежащая у меня за спиной, раскрыла пошире голодную пасть.

Передо мной была не стальная чародейка, передо мной было плюшевое, расклеевшеся нечто. Плюшевый медведь, ухнувший в мрачные пучины собственной депрессии. Поникший витой рог смотрел в сторону, грязная и растрепанная грива стала игрушкой ветра, а глаза… глаза, некогда пылавшие жизнью и яростью, потухли.

— Оглянись вокруг, куколка, оглянись и скажи мне, что ты видишь? В мире есть сотни, тысячи, миллионы писак, готовых душу продать только за то, чтобы опусы легли на полки магазинов. Им, несчастным, кажется, что тогда-то они обретут гордое звание писателя. Мол, коли уж я на бумаге — то весь мир передо мной в ковровую дорожку! И с завистью глядят на звездочек. Им хочется крикнуть всем и каждому прямо в лицо о том, что они — творцы! Они видят сияние далеких звезд — и тянут к ним свои жадные руки. Ухватить, обнять, попробовать на вкус. Им тоже хочется, чтобы их книги запылали красками. Не лежали серым массивом, а взошли в людских душах чем-то… чем-то.

А не всходят! Не всходят, потому что мертвое живого породить не может! — мне казалось, что Трюка вот-вот расхохочется всему миру прямо в лицо.

Мертвецы. Гнилые, холодные, жуткие, они медленно подбирались к островку жизни во всём белом свете. Скалят острые, окровавленные зубы, стараются ухватить узловатыми длинными пальцами, в глазах — жуткий голод. Я помотала головой из стороны в сторону, прогоняя наваждение. Серый мир подмигнул, словно на прощание — и вновь стал прежним. Просигналила мимо проезжавшая машина, удивленно глянула на нас пролетавшая мимо кричайка, несмело залаяла собака.

— Ты же ведь видишь их, научилась видеть такими, какие они есть на самом деле. Люди, куколка. Что ты видишь там внизу? Похоронную процессию, вселенскую скорбь — или отвязный балаган шутов? О, как они стараются, как из кожи вон лезут, чтобы доказать, как же они скорбят! Как щедро льют на него потоки своего сожаления, понимания и соболезнований.

Мне почему-то в этот же миг представился водопад грязи, что комками падает на нелепую тушу писателя. Как он обрастает — пластами этой самой грязи, тонет в ней, и рвётся наружу, желая выплыть. Но ему не дают.

— Ты правильно видишь, маленькая куколка! И мертвецов, и шутов, и всех-всех-всех. Серая обыденность, что лежит грузом на плечах жизни. Знаешь что? Я старая. Я очень старая. Ты и представить себе не можешь, насколько старая. Но раньше я видела серость улиц, и ярких детей. Светлячки, кажется, именно так я их называла. Но сейчас я вижу серых детей среди ярких игровых площадок. Им ничего не интересно, их ничем не удивишь, они заведомо мрут, заранее ложатся в могилу. Ты когда-нибудь видела такое, куколка? Что смотришь на человека через призму своих взглядов, что вот видишь, как он идёт по улице. В руках — пластиковый пакет, на морде улыбка счастливая, второй рукой мальчишку ведет через дорогу. Смотришь и видишь самое настоящее кладбище. Видишь как в нём умирают мысли, идеи… чувства! Как под скорлупой проблем и быта росло нечто большее. Художник, музыкант и скульптор — сколько их там внизу? Сколько ты видишь там людей, способных создать действительно что-то живое?

Я смотрела на людей, будто видела их в первый раз. Ветер что есть сил плюнул мне в лицо пылью, словно желая запорошить глаза. И я, наконец, увидела.

Они были чем-то похожи на кучи мусора. Громоздились вчерашние новости, топорщились мелкие и не очень переживания, колкой щетиной выступали насущные проблемы. Это живое, хотела спросить я у Трюки и не посмела оторвать взгляда — смотрела дальше. Где-то там, под свалкой негатива, билось сердце, таилась надежда, и умирало, медленно и в муках, до невозможного крохотное счастье. Счастья много не бывает. Взгляды на мир, чужие советы, представления о любви, черствый цинизм, жестокость — всё это выпирало наружу. Не люди, а человекоподобные комки чего-то с чем-то. Червями ползли страхи — а вдруг я так же умру? А вдруг завтра меня вот так же — в гробу? Скептицизм ложился мягкой коркой, ловя червей прямо за хвост. Всё смертны, все умрут. Словно призрак Бледной Девы стоял у каждого за плечом. Они не живут — делают вид, что живут. Существуют мелкими проблемами. И в этот момент мне стало страшно. К горлу подкатил ком — я не знаю чего, — стало противно до омерзения.

— Осуждаешь их? — казалось, вот-вот плюшевая собеседница покачает головой в знак согласия со мной. Правильно, мол, делаешь! К ногтю их своим кукольным осуждением!

— Зря. Они такие, какими могут быть. Это люди, куколка. Они боятся, переживают, радуются выходу нового фильма. Когда читают книгу, слушают музыку — ту самую, что живая, что полна искры — жизнь оживает в них. Наполняет их искрой, возрождает, заставляет двигаться — дальше. Жизнь порождает жизнь, маленькая.

— Безумие… Что такое Безумие, Трюка?

Голубая волшебница, казалось, только и ждала этого самого вопроса. Захрюкала, давясь собственным смехом. Мне хотелось возмутиться — да как она может, как смеет…

И мне вспомнилось, как Трюка последним стражем встала против чудовища. Чудовища, которого нельзя одолеть, чудовища, что пожирает звездочек на завтрак, а жизнью закусывает на обед. Все силы в один единственный удар — я помню, как вся любовь матери Лекса билась на кончике рога Трюки — и была бессильна.

— О, Безумие! Ты ведь уже ходила в Лексу? Пыталась пройти в него, как это делала раньше?

Я кивнула головой. Пыталась, конечно же. Ещё вчера я осмелилась влезть Лексе в голову и узреть то чудовище, что теперь правит им. Меня встретило безумство красок. Прежний мир — богатый, насыщенный, но упорядоченный, напоминал теперь старую комнату, в которой долго время складывали разный хлам. А потом в ней разбушевалась локальная буря, раскидав всё и вся в творческом беспорядке. Деревья не росли — торчали из земли, изгибая стволы под неестественными углами. Реки — богатые, теперь благоухали розами, молоком и, почему-то, кровью. Помню, как коснулась белой воды, чтобы через мгновенье ощутить липкую вязь крови. Я никогда не видела кровь вживую, но почему-то сразу поняла, что именно такой-то она и должна быть.

Замка не была. Великая идея, до этого терзаемая странными ритуалами Трюки, теперь была свободна — вот только совсем в ином обличье. Трудно уловимая, непонятная, она обращала весь мир в подобие сюрреалистичной картины. Звонкий смех, то и дело раздававшийся над моей головой, заставлял дрожать. То, что когда-то было Лексой, превращалось в совершенно иного человека, да чего уж там — превратилось.