Линка (СИ) - Смехова Ольга

Черныш поднял меня, поставил на ноги.

— Стой, — сказала я ему, вдруг поняв, что Трюку постигнет та же самая участь, что и Крока. Мне вдруг открылось, почему Трюка не убила меня, когда могла. Элфи, лежащая у моих ног и занесенный над ней клинок. Нельзя убивать — повредишь писателю. Убивать нельзя, но отсечь — отсечь можно.

— Не убивай, писатель… нельзя же. Мы навредим ему. Инсульт! — язык плохо слушался меня, слова вырывались бурным бессвязным потоком, но Черныш, кажется, понял.

— Так ли это теперь важно? — раздраженно отозвался мой союзник. — Не сопротивляйся мне, давай доделаем то, что начали. Крок мертв — случилось ли что-нибудь с твоим человеком? Он даже не вздрогнул! А ведь этот кожаный мешок прожил в нём добрую четверть века…

— Стой! Если… если она умрет, что будет с писателем?

— Оооо, лучше спросить, «маленькая», чего с ним только не будет, — торжественно отозвался Страх. Я вдруг почувствовала, как он сползает с меня, оставляя совершенно одну. Словно из теплой комнаты меня швырнуло на холод. Я вновь оказалась на полу — захотелось зябко поежиться.

Черныш даже не смотрел в мою сторону — огромной пантерой он надвигался к двери, оставляя на полу следы от когтей. Я дрожала — от вдруг навалившегося бессилия и невозможности сделать хоть что-то.

Черныш миновал Трюку, даже не остановился рядом с ней, не попытался всадить когти в обмякшее тело. Не было времени или желания? Несмотря на всю кажущуюся неспешность, мой бывший союзник торопился. В воздухе запахло самым настоящим предательством — где-то внутри меня по-прежнему билась слабая надежда, что Черныш исполнит свою часть обещания, что меня попросту не использовали в очередной раз.

Могучие лапы обрушили всю свою мощь на двери — трещины стали шире. Дрожали петли — существо, что пряталось там, взаперти, почуяло запах свободы и торопилось приблизить её наступление. Рёв — дикий, необузданный и первобытный, который я уже когда-то слышала, заставил меня свернуться калачиком и зажмуриться. Словно там, за дверьми прятался истинный Страх. Которому пришедший и в подметки не годился. Трюка когда-то заключила его здесь, а его сын, в лице Черныша, явился на помощь родителю? И теперь-то они уж точно заживут, когда…

Дверь трещала от неустанных попыток сломать её. Огромная, наводящая трепетный ужас, сейчас она выглядело жалко. Трещала ломая древесина, сыпались щепки.

— Я набрался сил, я достаточно силён, я… — Черныш не находил в самом себе слов, чтобы описать восторг, охвативший его. Он медленно перерастал в азарт — со стороны могло показаться, будто обычная кошка точит свои когти о деревянный брус. Сыпалась стружка, скрипели петли. Послышался удар с той стороны, дрогнула земля. Будто носорог пытался вырваться на свободу.

— Открывайся, открывайся же! Ну! — дверь начала поддаваться.

Когда произошло то, что произошло? Наверно, я не смогу вспомнить. Мне казалось, что моя слабость длилась целую вечность. Будто я всю жизнь валялась здесь на полу, а Страх пытался прорваться по ту сторону двери. Там, все ещё звучали у меня в голове его слова, там жизнь, там возможности, там… Луч ударил в Черныша подлым ударом в спину. Трюка, успевшая придти в себя, не теряла ни секунды. Тот луч, что прежде сумел отсечь Чернышу руку, теперь терзал всё его тело целиком. Огромная кошка взвыла, отскочив в сторону, растекаясь по полу. Он оставлял черные кляксы самого себя, исходя в неизбывном и полном ужаса крике. Сильный луч, наполненный искрой до отказа. В мире нет ничего сильней любви. Только любовь может победить Страх. Почему же тогда, Трюка, нам просто не бросить это дело, спрашивала я? Мари ведь здесь, пусть любятся на здоровье! Теперь-то мне было понятно, почему единорожка отрицательно покачала головой. Не та любовь, другая — куда более сильная, способная перевернуть горы и пусть реки вспять. Любовь матери к своему сыну.

Черныш тонул в ней, растворяясь без остатка. Могучие лапы черными каплями оседали на полу, противно и зловонно шипя. Он боролся, как раненый лев, кидаясь из стороны в сторону на одному ему видимых врагов. Остатки лап, обратившиеся в культи, перебирали воздух, норовя разорвать его некогда острыми когтями.

Дверь ухнула, заходила ходуном — Трюка не обратила на это внимание, сконцентрировавшись только на Страхе. Додавить, читалось в её заполненных злостью глазах. Как жука, как таракана, додавить, не оставив даже следа!

Громагласный рев по ту сторону двери заставил меня зажмуриться. Захотелось стать маленькой-маленькой, совсем крошечной, невидимой — лишь бы то нечто, что пока ещё не на свободе меня не заметило. Подумать только, а я ведь хотела это освободить на пару с Чернышем.

Рёв перемешался с воплем отчаяния, в котором угадывалась мольба о пощаде. Разросшаяся пантера теперь напоминала драного крохотного котенка, почти такого же, каким он пришёл сюда. Нет, читалось в его глазах, в каждой попытке бегства, в отчаянных и хаотичных движениях. Не хочу, лязгали беззубые челюсти, только не так, не так! В его глазах царила надежда — что я прямо сейчас брошусь ему на помощь. Не брошусь. Мной завладело полное бессилие. Я не строила особых надежд по своему дальнейшему будущему. После того, как Черныш исчезнет навсегда и останется черной лужицей на полу, настанет моя очередь попрощаться. Мы проиграли. Я проиграла…

Двери снесло с петель после очередной попытки. Нечто вырвалось на свободу. Последним стоном проскрипели петли, вырванные из стен. Обрушилась каменная плитка, посыпалась известь на пару с каменным крошевом. Трюка, как мне показалось, улыбнулась.

Недобро улыбнулась.

Некрасиво.

С такой улыбкой восходят на смертное ложе. Казалось, что ещё мгновение — и на её мордочке отразится истинное безумие, и смехом проскочит по стенам того, что некогда было величественной залой.

А раскрытые двери пугали таящейся в темноте неизвестностью. Чернота оттуда манила, звала, призывала любопытство пробудиться — и смотрела, позабыв обо всём. Трюка расхохоталась, как я и думала. Мне думалось, что я должна была услышать ликование, а услышала лишь безнадежность, испуг и отчаянье. Осознание того, что Трюка проиграла на пару со мной, упрямо пробивалось в мою голову. Нет, она не хотела раскрыть эти врата собственнолично. И там не пряталась жизнь, тысяча возможностей и золотые горы, о которых мне говорил Черныш. Там пряталось… что-то.

Существо, что до этого так жаждало свободы вдруг потеряло всякий интерес к миру, что, наконец, раскрыл ему свои двери. Может, он просто боялся этого безумного хохота? Никогда бы не подумала, что Трюку можно свести с ума, а вот поди же…

Зала заполнилась густым, словно молоко, туманом. Стелилась по полу, огибала резные и уцелевшие колонны, пробовала на вкус всех, кто был поблизости. Потонула где-то в его недрах единорожка, остался лишь гогот. Мне почему-то казалось, что ещё мгновение — и я услышу предсмертный вопль. Хохот не прекращался.

— Чего тебе не хватало от жизни, куколка, а?

Я молчала. Красный туман опускался все ниже, пряча от меня целый мир. Или целый мир от меня?

— Ты была бы счастлива, ты бы никогда не знала ни голода, ни горя, была бы обласкана искрой… зачем?

Мне показалось, что голос стальной волшебницы предательски дрогнул и её истерика вот-вот сменится с смеха на слезы.

Туман становился плотнее. Он собирался воедино, наконец, решив принять хоть какую-то форму. На миг всё стало виднее — вот только это была уже не та зала, в который мы были. Разноцветная, она торопилась обрадовать нас невероятными образами и мешаниной цветов. Из стен торчали деревья, водопад зеленой густой массы бил стремительным, но бесшумным потоком прямо в потолок. Сквозь оный пробивались лучи черного солнца и до бескрайности белого неба.

— Довольна? — то ли с вызовом, то ли с осуждением спросила у меня Трюка. Я приподнялась, сев на колени, наблюдая за тем, что будет дальше. Надо уходить, умолял меня здравый смысл.

Трюка вспыхнула — я видела, как её похудевшее в одночасье тельце зашлось ярким пламенем. Языки огня жадно облизывали её, норовя сожрать в любой момент — яркий луч из её рога устремился к появившемся существу. Устремился, и разбился. Разлетелся тысячью искринок от одного только прикосновения — тварь умело сдерживала ладонью натиск чародейки. Тот луч, что разрезал и убил Черныша, был для него чем-то вроде щекотки. Отчаянье в глазах Трюки приобрело новый оттенок.