Imprimatur - Рита Мональди

Так что пересекая площадь, мы почувствовали себя еще более раздетыми и беззащитными, чем на самом деле. Единственное, что было в наших силах, это держаться подальше от центра площади, теснясь к правой стороне, продвигаться вперед бесшумно, чуть ли не на мысочках, будто мыши, и сделаться почти что невидимыми. Когда от одной группы отделился мальчуган и стал показывать на нас пальцем, я прямо-таки замер от ужаса. Слава Богу, это длилось недолго, и его внимание переключилось на что-то иное.

– В конце концов, нас обязательно заметят, чтоб его! Попробуем слиться с толпой. – С этими словами Атто указал на группу людей невдалеке, в двух шагах от фонтана Рек творения Кавалера Бернини. Могущественные мраморные изваяния четырех водных божеств казались воплощением порицания, словно и они тоже принимали участие в священнодействии, свершавшемся на площади. Каменный лев буравил меня своим бешеным оком. А на другом конце к небесам вознесся обелиск, покрытый иероглифами и увенчанный золотой пирамидкой, как я узнал недавно, тот самый, надписи на котором расшифровал Кирхер.

Из-за чужих голов и плеч мне не сразу удалось разглядеть, кому внимала небольшая толпа, в которую мы затесались. Оказалось, какому-то круглому коротышке с малиновым лицом, судя по головному убору – треуголке, которая была ему велика, – иезуиту. Он обрушивал на слушателей потоки красноречия.

– В чем суть праведной жизни? – вещал он. – А в том, чтобы мало говорить, много плакать, быть всеми осмеянным, терпеть нужду, переносить немощь, попрание чести. Может ли такая жизнь не быть несчастной? Да! – утверждаю я. – По толпе пробежал рокот сомнения. – Я это точно знаю! – пылко заявил проповедник. – Люди разумные приучены к этим бедам. Они даже искренне желают их. А ежели не встречают их на своем пути, то ищут их! – И вновь толпа недоверчиво зашумела. – Как Симеон Киренаикский, который прикинулся умалишенным, только чтобы терпеть насмешки. Как Бернар Клервосский, обладавший слабым здоровьем и выбиравший самые холодные и неудобные места для уединения! Они могли бы обойтись без этого! Вы считаете их ничтожествами? Так нет же, послушайте, что говорил великий прелат Сальвиано…

В эту минуту аббат Мелани, желая привлечь мое внимание, толкнул меня в бок.

– Путь свободен, пошли.

Мы двинулись к тому концу площади, что ближе других подходил к «Оруженосцу», надеясь, что последний отрезок пути преодолеем, не встречая препятствий и неожиданностей.

– Пусть великий прелат считает что угодно, а я так жду не дождусь, когда смогу переодеться, – вздохнул Атто.

В какой-то момент у меня появилось неприятное ощущение, что кто-то следует за нами, но обернуться и посмотреть не хватило духу.

Мы почти уже выбрались подобру-поздорову из опасной переделки, когда произошло нечто неожиданное. Атто шел впереди, держась поближе к дому, как вдруг одна из дверей распахнулась, из нее показались две руки, с силой втащившие его внутрь дома. Это страшное видение вкупе с усталостью чуть было не доконали меня. Чудом не лишившись сознания, я застыл на месте не зная, что предпринять – бежать ли, звать ли на помощь. И то и другое было сопряжено с риском быть узнанным и задержанным.

Тогда-то у меня за спиной и раздался знакомый голос, показавшийся мне несказанно сладким:

– Поспешай-ка и ты в укрытие, дружок.

Какое бы презрение ни питал аббат Мелани к двум знатокам антиквариата, ему волей-неволей пришлось взять себя в руки, чтобы не рассыпаться в словах благодарности. Оказалось, Угонио не только чудесным образом уцелел в Клоаке Максима, но и воссоединился со своим вечным приятелем, после чего отыскал нас, чтобы отвести в надежное место, пусть для этого ему и пришлось прибегнуть к грубым методам.

Не дав пикнуть, нас повели к другой двери, за которой обнаружилась крутая лестница. Поднявшись по ней, мы оказались в узком глухом коридоре без окон. Джакконио извлек из своего замызганного балахона фонарь, как мне показалось, уже зажженный, чего, конечно же, не могло быть. Теперь мы и наш спаситель были на одно лицо – одинаково промокшие, грязные, но в отличие от нас он быстро двигался, как обычно подпрыгивая на месте и подергиваясь.

– Куда вы нас ведете? – поинтересовался Атто, впервые утративший первенство в принятии решений.

– Навона опасна почитай хуже некуда, – отвечал Угонио. – Будучи отцом, а не отцеубийцей, говорю вам: под Пантеоном куда как спокойнее.

Во время одной из наших прошлых вылазок, обследуя галерею С, мы приметили выход во двор дворца на площади Ротонда за Пантеоном. Добрых четверть часа кочевали мы из подвала в подвал, спускаясь по лестницам, минуя заброшенные складские помещения.

Время от времени Угонио доставал свое кольцо с ключами, отпирал дверь, пропускал нас вперед и запирал за нами. Оставалось лишь покорно плестись подобно двум телесным оболочкам, из которых вот-вот вылетит дух, за нашими чичероне. Наконец мы достигли тяжелой дубовой двери, со скрипом опустившей нас во двор. Дневной свет залил глаза.

– Поспешайте, – попросил Угонио, указав нам на что-то вроде деревянной крышки в земле, предлагая тем самым вновь спуститься под землю. Приподняв крышку, мы обнаружили темный и душный лаз, в котором на железном пруте была укреплена веревка. Спустившись с ее помощью вниз, мы поняли, что до «Оруженосца» рукой подать.

А пока над нашими головами еще не захлопнулась крышка люка, передо мной в свете дня предстали лица наших провожатых и мне так захотелось спросить Угонио, как он уцелел в Клоаке Максима, как выбрался, но время поджимало. Я испытал мимолетное ощущение, что наши взгляды встретились, и отчего-то появилась уверенность, что он разгадал как мой вопрос, так и мою радость оттого, что он жив и невредим.

Пробравшись в свою комнату, я наскоро переоделся и подальше запрятал перепачканную в грязи и нечистотах одежду. После чего немедля отправился к Кристофано, готовясь оправдать свое отсутствие посещением погреба со съестными припасами. Слишком уж я уходился, чтобы испытывать беспокойство, и потому был настроен достойно встретить попреки и вопросы, ответов на которые у меня не было.

Но Кристофано спал, вытянувшись на постели, наполовину раздетый. Дверь его комнаты была не заперта, почему я решил, что, видимо, давешний кризис не прошел для него даром.

Будить его я поостерегся. Солнце стояло низко, еще оставалось немного времени перед встречей с Девизе в комнате Бедфорда, о которой было договорено накануне, и я рассчитывал использовать его для восстановления собственных сил.

Однако сон не принес мне желаемого отдыха. Его сотрясали мучительные видения, в которых я заново пережил нашу злополучную эпопею: встречу с похоронной командой, непередаваемо страшные мгновения, проведенные под опрокинутым челном, гнетущие открытия на острове храма Митры и под занавес – нескончаемый кошмар Клоаки Максима, пережить который заново казалось немыслимым. И потому, заслышав голос Кристофано, поднявшегося за мной, я проснулся еще более разбитым.

Кристофано тоже вроде пребывал не в лучшей форме. Голубоватые тени залегли под глазами, взгляд был колючим и отсутствующим, лицо осунувшимся. Еще вчера статное и вальяжное тело сгорбилось и поникло. Он не поздоровался и, благодарение Богу, не задал ни единого вопроса относительно прошедшей ночи.

Пришлось самому напоминать ему о завтраке для постояльцев. Но прежде всего требовалось срочно воплотить в жизнь теорию целительной силы музыки, изложенную Робледой, и взяться за излечение Бедфорда с помощью гитары Девизе. Я известил святого отца о том, что мы собираемся последовать на практике его указаниям, кликнул Девизе, после чего мы все вместе направились к одру бедного англичанина.

Музыкант прихватил с собой табурет, чтобы можно было устроиться на нем в коридоре и играть, не подвергая себя риску заражения. Дверь же оставили открытой, дабы благотворные звуки свободно достигали ушей страждущего. Кристофано поместился возле постели умирающего, чтобы иметь возможность наблюдать малейшие изменения в его состоянии.

Я скромно отошел в коридор, встав в нескольких шагах от Девизе, настраивавшего инструмент. Сперва для разминки он исполнил алеманд, затем курант и уж после сарабанду. Прервав игру он справился, что больной.

– Ничего, – был ответ Кристофано. Далее прозвучали мелодии гавота и джиги.

– Ничего, совсем ничего. Кажется, он и не слышит, – удрученно и нетерпеливо констатировал лекарь.

И только тогда наконец Девизе приступил к исполнению той несравненной, завораживающей пьесы, перед которой никто не мог устоять, – рондо, сочиненного Франческо Корбеттой для Марии-Терезии, королевы Франции.

Как я догадывался, я был не единственным, кто дожидался этих колдовских звуков. Девизе исполнил пьесу раз, второй, третий, словно желая сказать нам, что по неисповедимым причинам она и ему милее остальных. Все замерли и хранили молчание, в который уж раз слушая знакомую мелодию.