Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В обед встретившаяся нам возле дома фрау Гельб сказала, что, получив извещение и прочитав его, Эрна сначала застыла, как изваяние, а затем швырнула бумажку на землю и принялась неистово топтать ее ногами, при этом исступленно выкрикивая страшные проклятия в адрес тех, кто развязал эту ужасную войну, а теперь лишил ее, Эрну, любимого мужа, а их детей – отца и единственного кормильца.
– Она была просто невменяема, и мы с Куртом еле увели ее в дом, – понизив голос, поглядывая на Эрнины окна, рассказывала Гельбиха. – Напугала своим криком мальчишек, и те тоже подняли рев. Мы насилу их успокоили. Беда ведь еще в том, – фрау Гельб печально покачала головой, – беда в том, что Эрна должна скоро родить, и как это несчастье отразится на родах – неизвестно. Такие удары судьбы для женщины в ее положении часто не проходят бесследно, а могут привести к тяжелым последствиям.
Сами мы Эрну пока не видели. Она сидит вместе с мальчишками в доме, откуда не доносится ни единого звука. К вечеру несшая брикет из сарая Нинка столкнулась с выскочившим из своей двери зареванным, с покрасневшим носом Хансом, который с ведром устремился к колонке, и по своей обычной бесцеремонности окликнула его: «Эй, Ханс! Это правда, что твоего отца убили?»
На что Ханс, сжав до побеления кулак и скривив в беззвучном плаче рот, выкрикнул в отчаянии: «Не твое дело! Будешь еще спрашивать – получишь в ухо!»
Мама после ужина сказала, имея в виду Эрну: «Надо бы сходить к ней, может, в чем-то помочь. Все-таки соседи мы». Но никто так и не тронулся с места.
А уже поздно вечером, когда я вышла во двор, меня поразил и даже напугал доносящийся, как мне вначале показалось, со стороны Эрниного огорода слабый, монотонный прерывистый звук, похожий на далекий волчий или собачий вой. Или, скорее, на заунывный стон пурги, что, разгулявшись, хозяйничает в пустынном, снежном поле.
Но небо в этот момент мерцало звездами, пурги не было и в помине, и я поняла, что это плачет в своей кухне Эрна. Уложила мальчишек спать, а теперь сидит в одиночестве у стола со своим огромным животом, вцепившись в отчаянии пальцами в волосы и покачиваясь из стороны в сторону, и воет сквозь зубы, как раненая волчица… И так жутко было слышать в безмолвии ночи этот скорбный, жалобный плач.
Честно признаться, я почувствовала душевную неуютность оттого, что оставила без внимания слова мамы и не сходила к Эрне. Хотя чем бы я смогла ей помочь? Да еще и неизвестно, как она встретила бы меня – меня, которая однажды (правда, давно это было, но все же было!) пожелала ее Фрицу приобрести для себя на поле брани два метра земли, иначе говоря, пожелала ему смерти. Может, сказала бы мне так, как выкрикнул Ханс Нинке: «Уходи… Не твое дело – соваться в мое горе!..»
Я не то что жалею Фрица, а все равно что-то саднит в душе. Знаю, что и вор он был, и мародер, а все равно слегка саднит (не из-за того ли давнего ему пожелания?). Почему-то весь вечер в глазах упорно, как отпечатавшийся на фотопленке снимок, стоит одна и та же картина…Раннее зимнее утро. Фриц после отпуска уезжает на фронт. Эрна с укутанными до бровей шарфами мальчишками провожают его на станцию. Мы собираемся на работу и почти одновременно – каждый из своих дверей – выходим на улицу. Синий холодный рассвет расстилается над притихшей землей. Белеет первозданной чистотой выпавший ночью снег. На ветвях старой груши, на забытом возле дороги детском ведерке, на штакетнике забора – повсюду рыхлые снежные шапки. Черный Гельбов кот, высоко и брезгливо поднимая лапки, неторопливо следует по своим делам за угол дома, оставляя на мягком снегу легкие трехточечные следы. На панском дворе внезапно раздается какой-то тягучий скрип, но тут же обрывается, и снова над землей разливается гулкая тишина.
Фриц с чемоданом, в шинели и в высокой фуражке, от которой он кажется и выше ростом, и мужественней, первый в приветственном жесте поднимает руку: «Привет, руссише камераден! Надеюсь, мы еще увидимся. Бис бальд. До скорой встречи».
А вот и не увиделись. И не встретимся уже никогда.
1 октября
Воскресенье
Господи, сколько же разнородных, порой полярно-противоположных чувств может вместить в себя обыкновенное человеческое сердце?! И огромную радость, и столь же огромное разочарование. И уйму светлых надежд, и глухое отчаяние. И открытую, пылкую любовь, и стыд – острый и мучительный… Столь разнообразный комплекс противоречивых чувств и переживаний с лихвой выпал сегодня на меня, Веру и Нину (от Насса). Как мы выдержали все это?
Но надо рассказать обо всем по порядку.
Джонни оказался прав, когда говорил о намечающейся принудительной отправке всех военнопленных и интернациональных «арбайтеров» на строительство немецких оборонительных сооружений. Вчера, после «файерабенда», к нам заявился Шмидт и непререкаемым тоном объявил, что в воскресенье утром мы должны быть в деревне, так как поступил приказ всем «остарбайтерам» и полякам собраться к восьми часам на площади, возле полицейского участка, после чего колонна двинется за пределы Грозз-Кребса, в сторону Мариенвердера для «выполнения работ особой важности». Надо взять с собой инструмент – пусть Леонард и Юзеф пойдут сейчас в амбар и принесут для каждого по лопате, а для себя еще и по лому… И чтобы вернули потом, лербасы, все обратно, не растеряли по дороге!
– Что это за «работа особой важности» и почему мы должны тратить на нее свой единственный свободный в неделе день? – спросила я Шмидта. – Если это строительство каких-то оборонных объектов для немецкой армии, то мы, «остарбайтеры», тут ни при чем – это должны делать сами немцы!
– Ты, как я вижу, во многом сейчас просвещена и слишком много стала позволять себе, – сказал Шмидт, глядя на меня злыми глазами. – Словом,
