Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот сегодня утром мы тащимся в хмурой мгле с лопатами и ломами на плечах и почем зря, благо дорога в этот час безлюдна, во всеуслышанье клянем и сочинителей идиотского приказа, и Шмидта, а заодно и великодержавную Дейтчланд в целом.
Небольшая площадь возле полицейского участка постепенно заполняется «остарбайтерами» и поляками с ближних и дальних фольварков. Среди них много знакомых лиц. Завязываются разговоры, вполголоса происходит обмен последними новостями, и, конечно, все опять потихоньку ругаем тех, кто заставил в такую рань тащиться из дома. Кто-то из поляков уверяет, что немцы не имеют права насильственно использовать нас – представителей враждебных стран – на строительстве каких бы то ни было оборонных сооружений для своей армии, что будто бы это противоречит «этическим нормам войны».
Я слушаю, а про себя уныло думаю: Господи, ну о каких правах мы, бесправные ныне рабы, говорим? Кто тут считается сейчас с нами и с нашим патриотическим настроем? Все очень буднично и просто: не подчинишься приказу – тотчас отправишься на верную смерть в концлагерь. А как хочется еще пожить, хотя бы совсем немного, и особенно теперь, когда зажегся для нас луч надежды на скорое освобождение. И разве мы, подумалось еще горько, разве мы, угнанные насильно из родной страны и вот уже почти три года работающие у немецких бауеров, не являемся как бы невольными изменниками своего народа? О каких же «этических нормах» идет речь?
Хмурая мгла перешла в свинцово-серый рассвет, когда из дверей полицейского участка вышли деревенский вахмайстер и какие-то два типа в цивильных плащах и шляпах. За ними потянулись гуськом бауеры, среди которых я, к великому своему удивлению, увидела и нашего Шмидта. Раненько же тоже пришлось ему подняться. Вахман, развернув какие-то бумаги и подзывая поочередно к себе бауеров, принялся зачитывать фамилии «остарбайтеров» и поляков, сверяя их присутствие на площади в соответствии со списками. Если кого-то недоставало, следовал короткий разговор с бауером, после чего тот проворно садился на свой мотоцикл (или на велосипед), срочно отбывал за нарушителем.
Вскоре к нам подошли Вера, Галя от Клееманна и Нина от Насса, и потом мы уже все время были вместе. Промелькнула неподалеку оживленная Ольга с каким-то поляком, но даже не взглянула в нашу сторону. Продолжает злиться. Ну и пусть!
Нина сказала, что пленных англичан и французов немцы погнали в другое место для сооружения каких-то противотанковых каменных заграждений и что Джонни действительно отказался идти вместе со всеми. Вчера вечером из Мариенвердера приезжало какое-то высокое лагерное начальство, был громкий разговор, и сейчас Джон сидит в карцере под замком, под так называемым домашним арестом. У меня сжалось сердце от тревоги за него, и одновременно охватила гордость. Неужели этого курчавого непокорного бунтаря отправят теперь в другой – более страшный концентрационный лагерь и я его никогда больше не увижу? И все же – какой он молодец! – единственный изо всех не струсил, не побоялся открыто и дерзко бросить в лицо нацистам все, что он о них думает.
Строительством оборонных укреплений оказалось заурядное копание в земле, иными словами – рытье окопов. Отмеченная аккуратными белыми колышками линия («линия Маннергейма», как насмешливо отозвался о ней Лешка) располагалась примерно в трех километрах от Грозз-Кребса и тянулась под прямым углом к асфальтовой магистрали, по обе ее стороны. Работами руководили те цивильные типы, что стояли возле вахмайстера. В первую очередь они расставили цепочкой новоявленных землекопов – получился длинный, пересеченный дорогой людской ряд. Мы запоздало подосадовали на Шмидта за то, что он заставил нас тащить в такую даль на своих плечах тяжелые лопаты и ломы, так как в стоявших на площадке возле дороги ящиках оказалось в избытке и того и другого.
Мы еще не начали работать, как к площадке подошла небольшая, с брезентовым верхом машина. Две немки с покрасневшими от холода носами вытащили из кузова несколько картонных коробов, в которых вместо обещанного «сухого пайка» оказались… сигареты. Один из распорядителей, взяв в руки рупор, предложил полякам и «остарбайтерам» подходить поочередно, не создавая толкучки и соблюдая порядок, к машине для получения щедро выделенного руководством городского магистрата, в качестве аванса за труд, «гешенка» – по полпачки сигарет на брата.
Призыв соблюдать порядок остался, однако, неуслышанным – возле машины мигом образовалась длинная, галдящая очередь. Мы четверо – Галя, Вера, Нина и я – тоже встали позади какой-то польки, разумно решив, что, во-первых – неучтиво отказываться от «гешенка», во-вторых – сигареты могут пригодиться нам для того, чтобы, в свою очередь, кому-нибудь переподарить их. В те минуты мы вовсе не предполагали, что это может произойти уже так скоро.
Копать было тяжело. После вчерашнего дождя земля пропиталась влагой, стала вязкой. Клемпы скользили в грязи, глина налипала на лопату, и приходилось то и дело очищать ее. Мы с Верой работали рядом, вели о чем-то разговор и не сразу поняли, почему вдруг по рядам пронесся какой-то сдержанный, неясный гул, а некоторые женщины кинулись к дороге.
– Русские пленные! Смотрите… Русские пленные! – крикнула, пробегая мимо нас, Ксения из Почкау. – Девчонки, смотрите – это же наши!
По дороге двигалась, выдерживая строй, небольшая – человек в 25–30 – колонна русских пленных. Страшно худыми выглядели все они, иные, чувствовалось, едва тащились, на головах некоторых белели застиранные повязки. Все были в шинелях, в потрепанных, местами прожженных и оборванных, но в таких родных и близких для нас серых шинелях, и лишь один из них – он шел в середине второго ряда – в морском черном бушлате.
Бросив лопаты, мы, четверо, тоже ринулись к дороге. У меня бешено – я даже крепко прижала его ладонью – колотилось сердце, из глаз непроизвольно текли слезы радости и горя. Ведь это были первые увиденные мною за три года неволи наши, советские воины.
Два немецких конвоира, шедших с автоматами в руках – один во главе, другой в конце колонны, – вяло покрикивали на столпившихся у обочины и пытающихся разговаривать с пленными
