Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каждую минуту в комнату мог войти кто-то из посторонних, мог заглянуть снова тот же Шмидт или Линда, и Джонни нехотя ушел, пообещав, что завтра же утром, то есть сегодня, он пришлет с лекарствами кого-либо из мальчишек: недавно в их лагере болел простудой новенький англик по имени Джордж, и у него, кажется, что-то осталось.
Действительно, утром, ни свет ни заря, прибежали Степановы Толька с Генкой с двумя видами облаток, после которых я будто и впрямь почувствовала себя здоровой.
Джонни сообщил очередные новости: вчера советские войска вступили в Чехословакию, а англичане принялись вдруг оккупировать Грецию. Мне с досадой подумалось: на кой черт сдалась им сейчас эта Греция?! Лучше бы громили побыстрей с западной стороны Германию. А то – так все долго тянется, так все нетерпимо медленно происходит. Действительно, можно сто раз умереть и не дождаться.
Ну, что еще? Ах да… Получила на днях третье по счету письмо от Роберта. Пишет в основном все то же – о любви, о верности, о своей надежде на грядущий близкий «гроззе таг». Пока еще не ответила ему, да, по правде, не знаю, что и отвечать. Однообразие чрезмерно пылких строк начинает утомлять, и невольно думается – а не только ли это слова, слова, слова?..
Однако пора мне и в самом деле подниматься с постели и начать что-то соображать к обеду. Вон идут уже Нинка с Хансом и Паулем. Сейчас засядем все вместе чистить картошку, сварганим отличный супешник из Гельбовой тушенки.
То же воскресенье
10 часов вечера
Неожиданное, очень приятное известие. Вернулись наши с окопов где-то около пяти часов, и с ними – Вера. Была она очень оживленная, разрумянившаяся, красивая. От нее так и веяло свежестью осенних ветров, здоровьем.
– Фу, какая ты дохлая, зеленая, – протянула сочувственно Вера и вдруг загадочно подмигнула мне. – Сейчас я тебя вдохновлю – мигом поправишься! Счас…
Достав из кармана пальто какой-то клочок бумаги, Вера протянула его мне: «На. Читай! Тебе адресовано. – Дразня, она поводила листком перед моим носом. – Вообще-то, надо бы тоже помучить тебя, чтобы ты сплясала, да уж ладно. Бери».
Недоумевая – от кого бы это? – я развернула сложенный вчетверо, перепачканный на сгибах землей листок. На нем торопливо разбегались строчки, написанные блеклым, синим карандашом:
Уважаемая незнакомая Красная Шапочка.
Можете ли Вы когда-нибудь простить меня?
Я совершил глупость, в которой очень раскаиваюсь.
Буду рад увидеть Вас в следующее воскресенье.
Простите и еще раз простите.
Димка.
Начиная уже догадываться, но еще не веря себе, я посмотрела на Веру.
– Неужели это тот… в бушлате?
– Ну!! Он, конечно! Его Димкой зовут. – Верка вся ликовала, сияла, лучилась от восторга. – Если бы ты знала, если бы ты видела их!.. Они сами пришли к нам, их вахман отпустил в перерыв, их троих – Димку, Анатолия и еще Володьку – танкиста. Какие ребята, Верушка! Димка – тот из Одессы, он черный, как цыган, Володька – сибиряк, а Толька, – Вера, как всегда, не церемонилась, называла всех по-свойски – «по-школярски», – а Толька из Ленинграда. Он самый красивый из них, глаза у него синие-синие… Представляешь, Верушка, – он сказал, что в Гатчине бывал даже не один раз, а твою Стрельну знает как свои пять пальцев. Жаль только, что недолго пришлось поговорить – перерыв скоро кончился. Мы им опять собрали целый тюк. Я сперла у своей колдовки две пачки маргарина, кусок сыру и банку джема… Как жаль, что тебя там не было…
– Подожди. А тот, в бушлате? Он что…
– Разве я тебе еще не сказала? Переживал, когда узнал, что ты заболела. Сказал, пусть Красная Шапочка (он тебя из-за твоего берета так прозвал) – пусть Красная Шапочка поправляется и простит меня. В следующее воскресенье, сказал, я будут ждать ее… Тебя будет ждать, усекла? Так и сказал.
Господи, как же я кляла себя за то, что заболела так некстати. Да еще целую неделю накликала на себя болезнь. Идиотка! Ведь знала же, что наших пленных, так же как и нас, опять пригонят туда. Не хотела, видите ли, «помогать врагу». Да ерунда все это! Прав Ваня-Великий, когда прошлый раз сказал, что для русской армии эти окопы – тьфу!.. Они, наши солдаты, их даже не заметят.
И конечно, я сразу же простила незнакомого одессита – Димку и принялась молить в душе Бога, чтобы только не случилось ничего плохого до следующего воскресенья ни с кем из нас и чтобы мы смогли все увидеться. Вера тут же стала вслух планировать, что она еще может спереть у своей «колдовки» из провианта. Я тоже принялась размышлять о своих возможностях, решила предложить своим откладывать в течение недели что-то из продуктов в Н. З.
Вечером, когда пришел Джон, я не вытерпела, рассказала ему о прошлой встрече с русскими пленными и о сегодняшней записке, о нашем заочном примирении с незнакомым одесситом. Джон слушал молча, потом серьезно сказал, глядя на меня:
– Вообще-то, если хочешь знать, тот парень – порядочная свинья… Как он мог так оскорбить незнакомых ему людей, тем более что эти люди пришли к нему с добром.
Я возмутилась: «Никакой он не свинья! Я же сказала тебе – однажды его крепко подвела какая-то русская девчонка, вот он и ополчился на всех».
– Все равно он поступил по-свински, этот парень, – упрямо стоял на своем Джон. – В конце концов, мог бы сдержаться, а не выпендриваться перед незнакомыми людьми.
Пару раз забегал в кухню Ханс, с любопытством косился на Джона. Вдруг спросил: «Почему вы оба русские, а говорите по-немецки?» (Джонни вчера и сегодня был в Степановом пиджаке с «ОСТом»).
Джон, переглянувшись со мной, поманил к себе Ханса, шутливо щелкнул его по носу: «Понимаешь, парень, и я, и Вера просто горим желанием в совершенстве обучиться немецкому языку, вот потому и тренируемся часто. Но и русскую речь не забываем. Хочешь, я скажу тебе сейчас кое-что
