Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Павел Аристархович, – обращалась я мысленно к лежащему передо мной холодному, безучастному телу, – я помню все ваши слова, что вы когда-то говорили мне. Я непременно, если только удастся выжить, непременно вернусь в Россию и буду продолжать любить ее за нас двоих – за вас, недолюбившего, тоже. И еще… Простите ее, нашу Россию, Павел Аристархович. А заодно простите и всех нас за вашу вольную или невольную отторженность от родных мест и за вашу горькую неприкаянность здесь, на чужбине. Не знаю почему, но с того самого дня, когда я впервые узнала вас, в моей душе поселилось, живет, часто дает о себе знать чувство вины, вроде бы никогда мною не совершенной. Оно, это чувство, тревожит совесть, не дает ей спокойно существовать, и чем дальше – тем чаще и сильней. Простите же нас, меня в частности, Павел Аристархович, а за что – не знаю…»
Желающих проводить кладбищенского смотрителя в последний путь было немного – кроме Юры и прибывших из Данцига двух дам в монашеском черном одеянии, только мы, да еще два совсем пожилых местных немца. Георгий Константинович почему-то не приехал, хотя ему была послана телеграмма. Наверное, сказал Юра, его в эти дни нет в Готенхафене.
Юра стоял возле могилы рядом со мной – худенький, светловолосый, зеленоглазый подросток с лицом много пережившего взрослого мужчины. Он очень изменился за эти несколько дней, словно бы враз повзрослел. Рукава его старенького, узкого пиджачка стали еще короче. На чистом мальчишеском лбу, возле переносицы, пролегла горькая складка. Недетская горечь застыла и в уголках бледных губ. Мне было невыносимо жаль его – как сложится теперь судьба этого одинокого во всем холодном мире подростка?
– Юра, что ты намерен сейчас предпринять? – спросила я его, когда уже все было закончено, когда гулко отбухали о крышку гроба глинистые комья и над холмиком свежей земли поднялся незамысловатый православный крест. Мы возвращались с кладбища по равнодушно-оживленной деревенской улице. Он вскинул на меня покрасневшие от слез глаза, беспомощно пожал худенькими плечами.
– Не знаю… По-видимому, уеду в Данциг. Зоя Александровна и Маргарита Серафимовна говорят, что это лучший вариант для меня. Правда… – Он запнулся, снова поднял на меня омытые слезами глаза, – правда, мне не хотелось бы уезжать отсюда. Пожалуй, я смог бы остаться здесь. Смог бы, пожалуй, работать, как дедушка. Но они говорят, мне никто не позволит. К тому же сторожку надо освобождать.
– Перед отъездом я, если позволите, еще раз зайду к вам, – сказал, как всегда, вежливо Юра и отвернулся, чтобы вытереть ладошкой струящиеся по щекам слезы. – Мне надо кое-что передать вам в память о дедушке.
И вот сегодня вечером он действительно пришел к нам вместе со своей новоявленной опекуншей Маргаритой Серафимовной. Сидели вдвоем на скамеечке под окнами, поджидая нас с работы. У Юры на коленях небольшой, завернутый в бумагу сверток.
– Это вам, – сказал он смущенно, протягивая мне пакет. – «Братья Карамазовы» Достоевского… Я слышал, вы как-то говорили, что полюбили этого писателя. Дедушка одобрил бы меня… Пожалуйста, не отказывайтесь, – добавил Юра, когда я попыталась протестовать против такого великолепного подарка: мол, ему, Юре, самому пригодятся эти бесценные книги, а мне – что я с ними будут делать? Разве знаю я, где сама буду завтра, через неделю, через месяц? – Пожалуйста, не отказывайтесь. Достоевский, я знаю, был особенно дорог дедушке, поэтому я и принес вам именно эту книгу. Ведь он любил вас. Всех вас. Для него каждое воскресенье, когда он бывал здесь, было радостью… Для нас обоих это было радостью, – добавил он тихо.
Маргарита Серафимовна рассказывала: слава Богу, на оформление необходимых документов и на решение деловых вопросов не понадобилось много времени – управились за один день. Завтра утром сторожку опечатают. В ближайшее время вещи умершего пойдут в распродажу, а вырученные средства будут вручены единственному наследнику – названому внуку после достижения им совершеннолетия… Участь самого Юры тоже, к счастью, решена положительно. Завтра утром он едет с ними в Данциг. Его определят в сиротский приют, где он будет сыт, одет, где получит прекрасное, всестороннее образование – словом, вырастет в достойного молодого человека.
Мы предложили своим гостям отужинать с нами, но они отказались. Маргарита Серафимовна сделала протестующий жест, а Юра безучастно промолчал. Честно говоря, мне эта «опекунша» не понравилась: внешне улыбчивая, лучезарная, а глаза холодные, настороженные.
– Ну-с, Юрий, нам пора отправляться, впереди еще много дел, – слащаво улыбаясь, сказала Маргарита Серафимовна и тронула Юру за плечо. – Да и этих господ, ваших друзей, не следует утомлять – ведь они только что с работы, устали. Попрощайтесь со своими знакомыми и пойдемте.
Юра поднял голову. Из его покрасневших, припухших глаз снова струились по лицу слезы.
– Я не хочу никуда уезжать. Не отдавайте, пожалуйста, меня, – едва слышно прошептал он и вдруг, бросившись к маме, обхватил ее руками, прижавшись головой к груди, забился в судорожных рыданиях: – Я не хочу! Не хочу! Не хочу… Пожалуйста… Будьте милостивы…
У меня прямо сердце оборвалось от этого его «будьте милостивы».
– Подождите! Юра, не плачь, успокойся… Нинка, замолчи и ты, сейчас же! Давайте попробуем уговорить Шмидта, ведь человек же он, в самом деле… Нина сейчас работает почти наравне со всеми, неужели для Юры не найдется дела или он не справится? Леонид, пойдем вместе, меня одну он может не послушать. Ведь человек он все-таки.
Несмотря на негодующие возгласы «опекунши», мы трое – Леонид, Юра и я – отправились в усадьбу. По дороге Лешка наставлял меня: «Начнет ежели орать – не заводись с ходу. Постарайся обстоятельно все изложить».
Шмидт, видно, только что отужинал. Вышел на крыльцо с лоснящейся физиономией, облаченный во фланелевую пижаму, в войлочных тапочках. Безразлично скользнул взглядом по Юре: «Ну, что еще у вас стряслось? Чем вы сегодня решили удивить меня?» – настороженно спросил он.
– Господин Шмидт. – Я старалась говорить как можно почтительнее. – Господин Шмидт, вы, наверное, знаете, что на кладбище в Грозз-Кребсе долгое время работал русский эмигрант…
– Ну, знаю, – мрачно перебил меня Шмидт. – Он умер на днях. Именно из-за его похорон вы и бездельничали весь день. Что дальше?
– Это его внук. – Я показала на Юру. – Понимаете, мальчику совершенно некуда деться – родных нет, он совсем один. Мы подумали, может быть, вы позволите ему остаться у нас… С нами. Юра уже большой мальчик, он может
