Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джон пробыл у нас недолго. Хельмут, выпуская его из-под замка, каждый раз предупреждает, чтобы он не засиживался, – видимо, все-таки боится внезапной проверки. Ну а Джонни не хочет его подводить. Был он сегодня какой-то необычно сдержанный, даже гордый. Только, прощаясь на пороге кухни, произнес с прежними теплыми нотками в голосе:
– И все-таки ты еще нездорова – очень бледная. Я посоветовал бы тебе не ходить хотя бы до среды на работу, а лучше хорошенько вылежаться. И тем более не спешить на эти проклятые окопы. Сейчас такая знобкая погода, ты можешь простудиться еще больше.
Когда Джон ушел, я подошла к висящему на стене зеркалу. И правда, очень бледна. Под глазами – темные тени. И голова еще побаливает, и вроде бы опять стало познабливать… Конечно, я еще совсем-совсем нездорова, но разве Адольф-второй позволит мне остаться дома хотя бы еще на пару деньков? Вряд ли.
А на окопы я теперь все равно пойду. Надену опять свой красный берет и все равно пойду.
14 октября
Суббота
Боже, какое несчастье. Какая страшная, нелепая потеря. Умер Павел Аристархович. Это случилось в ночь на среду (а ведь в воскресенье они с Юрой, как обычно, были у нас), – просто лег спать и не проснулся. Заподозрив неладное, Юра утром побежал к нам, но дом оказался закрыт – все, в том числе и Нина, уже были на работе. Тогда он направился в участок. Вахман послал в сторожку полицая, который подтвердил, что смотритель кладбища действительно мертв. Сообщили в городской магистрат, а оттуда – в Данциг, в какое-то русское эмигрантское общество, что занимается вопросами попечительства и опеки. В тот же день вечером прибыли из Данцига две деловые дамы, которые и приняли на себя все печальные хлопоты.
Занятые с утра до вечера проклятой работой, мы и не подозревали о несчастье в кладбищенской сторожке. Юра прибежал к нам накануне похорон, в четверг вечером, и мы трое – мама, Сима и я, оглушенные печальным известием, незамедлительно отправились к Шмидту. Я сказала:
– Завтра хоронят нашего русского друга, и мы все должны проводить его в последний путь. – Слово «должны» я выделила. – Понимаете, мы должны!
Видно, было что-то в наших лицах такое, что на этот раз Шмидт не стал чинить нам препятствий.
– Хорошо. Отпускаю всех, – кисло поморщившись, сказал он. – Вообще-то, могли бы поработать до обеда, ведь похороны, надеюсь, не с самого утра… – Но тут же махнул рукой. – Ладно. Идите. Отработаете этот день в свободное от окопов воскресенье.
Павел Аристархович. Он почти не изменился. Лежал торжественно-строгий, в своем обычном воскресном, черном костюме, в котором приходил к нам на протяжении двух с половиной лет. Воротник белой, туго накрахмаленной рубашки с неизменным галстуком-бабочкой, подпирал гладко выбритый, с синеватым оттенком подбородок. Я смотрела на его застывшее, с опоясывающей высокий белый лоб узкой бумажной полоской лицо, на сложенные на груди восковые пальцы рук, в которые была вложена миниатюрная иконка Божьей Матери, и не могла принять эту смерть, всеми своими силами отвергала ее, не могла поверить в то, что нашего милого, доброго «бывшего соотечественника» (в первые месяцы нашего с ним знакомства сочетание этих слов часто произносилось нами с явным оттенком снисходительности и пренебрежения, а затем – с неизменным уважением), не могла поверить, что нашего благородного «бывшего» уже нет с нами и никогда, никогда больше не будет. Так горько, так невыносимо горько было сознавать это.
Я смотрела на Павла Аристарховича, вернее, на то, что осталось от него, и смятенно думала: неужели и впрямь живой, внешне здоровый, еще полный сил человек может предчувствовать свою близкую кончину? Ведь совсем недавно у него с мамой состоялся разговор на эту тему.
– Вероятно, я скоро умру, дорогая Анна Петровна, – сказал он ей. – Нет, нет – не утешайте и не разуверяйте меня. Никакой физической хворью я действительно не страдаю, однако у меня тяжко больна душа. Это трудно объяснить, но моя душа устала жить, она жаждет покоя. Единственно, о чем я бесконечно сожалею, – это о том, что Юра останется без защиты и опоры. Он очень ранимый, впечатлительный и доверчивый ребенок, к тому же трудно сходится с людьми, и мой уход, несомненно, явится для него большим горем.
Вообще, как я заметила, с мамой Павел Аристархович беседовал наиболее охотно. В ее присутствии он прямо-таки преображался, светлел лицом, в его словах и интонациях сквозили теплые, человеческие, доверительные нотки. И сам он в такие минуты казался более простым – обычный старый, обремененный житейскими невзгодами, не очень счастливый человек. Мы с Мишкой даже подшучивали иногда над мамой: «Дражайшая Анна Петровна, снимайте быстрей ваш фартук, вытирайте чище нос и вообще приведите поскорей себя в надлежащий вид. Вон жалует ваш воскресный поклонник».
Именно маме, а не кому другому доверил однажды Павел Аристархович свою большую тайну. Оказывается, у него никогда не было ни жены, ни семьи, ни детей. Юра – плод греховной любви юной дочери друга Павла Аристарховича – тоже русского эмигранта. Родители этой девушки погибли в железнодорожной катастрофе, сама же она, как он выразился, «покатилась по наклонной», совсем еще молодой закончила свою жизнь в одном из парижских притонов. Младенца хотели отдать в приют для сирот, но Павел Аристархович усыновил мальчика, назвался его «дедом» и вот уже почти 13 лет воспитывает его.
– Юра не подозревает, дорогая Анна Петровна, что мы с ним чужие, – сказал Павел Аристархович, – и я, раскрывая перед вами свою тайну, полагаюсь на вашу добропорядочность.
Мама и не проговорилась никогда и никому ни словом, лишь сегодня мы с Симой узнали от нее об этом.
…Я смотрела на Павла Аристарховича и не могла свыкнуться с мыслью об этой его нелепой смерти. Ведь еще совсем недавно, буквально несколько дней назад, он – живой и внешне здоровый – был у нас, сидел на диване, на своем любимом месте – в уголке и, как всегда, словно бы невзначай, заводил разговор о России… Бедный, бедный, бедный наш соотечественник. Никогда уже не бывать ему в России. Никогда. А ведь он любил ее – до меня только сейчас в полной мере дошло это! Он любил ее трагически и истово, любил, пожалуй, не меньше, а даже больше, чем мы. Потому что Россия была, есть и навсегда останется единственной
