Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пряча улыбку, я посмотрела на маму. Она все поняла, в ее глазах прыгали искорки смеха. Леонид тоже едва удерживался, чтобы не расхохотаться, и лишь Сима оставалась серьезной и непреклонной: «Ну-с, а где они станут спать? – продолжила она строгий допрос. – Я, например, не уступлю им свое место. Юзеф – тоже. Думаю, что и бабушка Нюра, и Вера, и Леонид не захотят спать на полу. Где же?»
– Они будут спать на Мишиной кровати – ведь она свободна, – выпалила Нинка. – Вдвоем вполне поместятся там.
– Ну уж не-е-ет! – Вступив в разговор, решительно протянула мама. – Сима, не разрешай! Знаю я этих мальчишек! Развозятся, разбалуются там… Еще не хватало, чтобы ночью посыпались с верхотуры, как горох.
– Они не посыпятся! – упрямо выкрикнула Нинка. – Пауль ляжет к стене, а Ханс – он большой – с краю. Они уже и лазать туда научились. Уже примерились. – Она снова обернулась к Хансу. – Ханс, давай!
И Ханс моментально, не успели мы и глазом моргнуть, вскарабкался на двухэтажную Мишину кровать и сел там, скрестив ноги, лукаво улыбаясь и блестя глазами. И Пауль тоже попытался было вслед за братом – подпрыгнув, ухватился за опору, но второпях не справился, трогательно болтая в воздухе полукружьями коротких ножек, провис круглой, как яблоко, попкой. Леониду пришлось, встав со стула, подтолкнуть его слегка под зад раскрытой ладонью.
Мальчишки, вытянувшись на кровати, – Ханс – впереди, с краю, а Пауль – позади, – приподняв головы, смотрели на нас, сверху вниз, с тревогой и надеждой.
– Ну… Ну, я не знаю. – Начала было нерешительно Сима, но Леонид вдруг, щелкнув шутливо Ханса и Пауля по их высунувшимся носам, сказал благодушно: «Ладно. Я переберусь наверх, а пацаны пусть располагаются внизу. Здесь безопасней, а если и свалится кто из них ночью – так недалеко падать. – Он обернулся к встрепенувшимся мальчишкам. – Но смотрите, немчура, если будете хихикать, баловаться и не давать мне спать – я тотчас разгоню вас по разным углам.
Господи, много ли надо человеку, особенно такого щенячьего возраста, как Нинка и Ханс, для счастья? Они оба, а за ними вперевалку и Пауль с восторженными воплями скатились по ступенькам крыльца, прыгая, как козлята, помчались, обгоняя друг друга и толкаясь, по дорожке… А нам с Симой пришлось после умывания и приведения себя в порядок отправиться в дом Гельба, объясняться в том, что произошло. Конечно, Гельбиха, а за нею и Анхен очень расстроились, особенно их взволновало то, что Эрна может подумать, что они плохо обращались с мальчишками, тем более – с сиротами, и те сбежали от них. Но мы с Симой успокоили их. Я пообещала фрау Гельб, что, как только Эрна вернется из роддома домой, немедленно поставлю ее в известность обо всем, что произошло.
Договорились на том, что днем, пока мы на работе, фрау Гельб и Анхен станут присматривать за братьями, ну а уж питаться и спать – пусть они будут у нас. Раз им так хочется – нельзя же в самом деле «обижать сироток».
Фрау Гельб тут же принесла оставленный Эрной провиант – пару кульков с крупой, небольшой шмат масла, сахар, еще что-то, а от себя, как мы ни отказывались, добавила кусок шпига и пару банок свиной тушенки домашнего изготовления.
Вот так и живем теперь.
В первый же вечер, во время ужина, мама сказала мальчишкам на своем обычном «диалекте»: «Будете ессен[32], как все. Готовить для вас отдельно никто не собирается. Броутом[33] поделимся, картошка и овощи у нас есть. Фляйша[34], конечно, маловато – вениг, но – нихт цу махен[35] – перебьемся… После еды теллер[36] должны быть всегда заубер – чистыми. Будете гут ессен – станете здоровыми – гезундами».
Она посмотрела на Нинку: «Нина, переведи!»
Но перевода не потребовалось – мальчишки поняли. Они уплетают все подряд, вылезая из-за стола, вежливо, бойко благодарят по-русски: «Шпасиба». А по-немецки добавляют: «Ес хат зер гут гешмект» – «все было очень вкусно».
8 октября
Воскресенье
11:30 утра
Всю неделю я молила в душе Всевышнего о том, что неплохо бы заболеть, чтобы не идти на окопы. И надо же, как случилось – в самом деле заболела. Еще в пятницу вечером почувствовала, что со мною происходит что-то не то – в голове горячий туман, в ногах слабость, а руки и плечи ноют в суставах так, будто кто-то долго-долго колошматил меня дубинками. Вчера с трудом отработала на поле – зарывали бураки, а вечером окончательно свалилась.
Когда Шмидт заглянул после работы к нам, чтобы предупредить всех о необходимости опять отправиться с утра на окопы, я лежала в кровати вся красная от жара, с мокрым полотенцем на голове. Его это, естественно, озадачило – будто мы не люди – не можем болеть, и он буркнул раздраженно что-то наподобие того, что бездельничать никому из «восточников» он не позволит и что все равно каждому из нас, болей не болей, предстоит отработать свою норму.
Я хотела спросить – что это за норма и кто ее определил здесь для нас? – но из-за сильной головной боли, а главное, от внезапной болезненной обиды, из-за которой чуть не брызнули слезы, не смогла пошевелить языком.
Тут Шмидт, подождав напрасно и не услышав привычных возражений, кажется, и впрямь убедился, что я не притворяюсь, и сказал, что на завтра он освобождает меня от окопов, но чтобы я учла впредь – зарубила себе на носу! – что подобное послабление он дает мне в первый и в последний раз.
И вот я сегодня блаженствую в одиночестве дома, если не считать Нинки, Ханса и Пауля, которые мне, кстати, не докучают, а отправились по моей просьбе в деревню, к фриезеру, купить в его лавчонке чернила. После принятых двух таблеток, что прислал утром Джонни, чувствую себя почти здоровой. Но вставать с постели пока не хочется, и пишу сейчас эти строки тут же, приспособив под стол придвинутую к кровати табуретку.
Вчера приходил Джон, однако пробыл у нас очень недолго. Я хотела было подняться хотя бы на полчаса с постели, чтобы посидеть с ним, как обычно, в кухне, но мама прикрикнула на меня, да я и сама к тому времени, по правде говоря, совсем раскисла, даже в глазах туманилось от жары. Джонни очень расстроился, смотрел на меня с такой жалостью,
