Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

— Ты что там в курятнике делал? — съязвила она.

Цанка глубоко вздохнул, хотел отвернуться от навязчивой жены, однако она не позволила.

— Так что ты там делал? — вновь смеялась Дихант.

— Кур считал, — в тон ей ответил с легкой злобой Цанка. — Так там свой петух есть, он их каждый день считает, и неплохо, — продолжала шутить она, — ты бы лучше пораньше пришел, а то заспалась я…

— Ладно, устал я, спать хочу, — стал отворачиваться он жены Цанка.

— Сегодня спать ты не будешь, — яростно прошипела над ухом Дихант.

На следующий день мечтал Цанка выспаться, понежиться в родной постели. Однако это оказалось невозможным. С раннего утра во двор Арачаевых вновь хлынул народ со всей округи, люди пытались узнать, не видел ли Цанка в далеких краях их родственников — отцов, детей, братьев. Отвечал он всем, что встретил там одного лишь односельчанина Бочаева и что и тот умер от мороза и болезней. Всей правды говорить не мог, наверное боялся. Да и знал, что не было смысла. Здесь, в благодатном краю, люди не могли ощутить всего того ужаса и кошмара. Подробные рассказы и доказательства были лишь словами и слабостью. Все считали, что мужчина должен быть выносливым, терпеливым и внимательным к сородичам.

Вновь и вновь отвечая на вопросы многочисленных гостей из разных сел Чечни и Ингушетии, Цанка невольно вспоминал весь пережитый кошмар, горы трупов, издевательства и унижение, побег и Бушмана. Ему становилось тяжело, больно, он бледнел и впадал в холодную лихорадку от всех этих картин, вырисовывающихся в его памяти.

После захода солнца вместе с Ески и с другими односельчанами пил водку, просил не спрашивал об пережитом. Однако, напившись, сам стал рассказывать некоторые не совсем кошмарные эпизоды. Никто не верил, говорили, что Цанка врет и сильно сгущает краски, что такого беззакония и бесчеловечности быть не может.

Изрядно напившись, Цанка совсем разошелся, при всех стал плакать. Друзья его успокаивали, просили взять себя в руки, меж собой смеялись над его слабостью и слезливой чувствительностью. Поняв, что окружающие — молодые и здоровые люди — его не могут понять, Цанка рассердился, кричал и махал длинными ручищами, материл всех, и в первую очередь Советскую власть и ее лидеров. Тогда все разбежались, кроме двоюродного брата Ески. После этого Цанка успокоился, взял с земли недопитую бутылку водки, сказал спокойно брату, что идет домой спать, а сам тайком направился к роднику.

Лето стояло в зените. Июльская ночь была тихой, темной, безветренной. В воздухе повисла духота. Цанка неровно шел к роднику знакомой дорогой. От вырубок лес кругом поредел, обмельчал, затих. От колхозной фермы доносилась вонь навоза и прогнившего сена, от голода мычали телята, с полей несло дустом и еще каким-то ядом.

Не доходя до родника, Цанка свернул налево, пошел вверх к месту, где когда-то стояла мельница, где жили Хаза и Кесирт. От прежней жизни ничего не осталось, даже мельничные жернова кто-то сумел тайком утащить. "Удивительное дело, — думал Цанка, — когда жили без власти — никто ничего не воровал, а чем строже стали власть и закон, тем больше стали воровать и грабить".

По едва заметной, заросшей тропе спустился к роднику. Вода печально журчала в тесном русле, что-то хотела поведать ему. Цанка разулся, осторожно полез в родник, в пригоршни жадно пил сладкую воду, омывал лицо, руки. Потом подошел к месту, где стояла скамейка Кесирт. Только один обломанный, полусгнивший столбик в аршин высотой торчал из земли, как бы символизируя Цанке все то, что осталось от его прежней жизни, от его печальной любви. Он сел на каменистое дно, отпил несколько раз прямо из горла водку, молчал, о чем-то думал, что-то вспоминал. Потом пил еще и еще, пока не опорожнил всю бутылку. После этого развязно распластался на булыжниках, головой уперся в заросший берег. О чем-то сам с собою говорил, что-то кому-то доказывал, в злобе кидал камни в родник, кричал, звал Кесирт, плакал, обессилев забылся, замолк. Вскоре очнулся, встал в полный рост.

— Кесирт, ты здесь, я вижу тебя… Стой… Я иду, дорогая… Я не дам тебя в обиду, не дам… Успокойся…

Позабыв об обуви, Цанка полез в воду, перешел родник, с трудом взобрался на противоположный берег, подошел к месту, где подглядывал когда-то ночами за купанием девушки, где когда-то впервые ощутил яростное вожделение, нежную любовь, упоение животной страсти, но не смог до конца насладиться, удержать в руках это счастье, это родное, милое существо.

— Кесирт, — тихо сказал он.

Кругом была тишина.

— Кесирт! — чуть громче произнес он.

Что-то в кустах шевельнулось, вновь замерло.

— Кесирт! — уже громко крикнул он, и вновь молчание.

Тогда не выдержал и заорал в полный голос:

— Кесирт!

"Кесирт, Кесирт, — Ирт, — Ирт" — разнеслось долгое эхо по горам.

Где-то рядом завыли волки, в селе жалобно залаяли собаки. О чем-то загадочно, лениво шептал старый родник.

Цанка сел на траву, обхватил руками колени, о чем-то думал, спина его судорожно дергалась — видимо, плакал. Он провел рукой по лысеющей голове, посмотрел вокруг.

— Кесирт, выходи, покажись, хоть на мгновение… Ты, видимо, не узнала меня… Да я постарел, поседел, полысел. Многое пережил, но я тот же Цанка, твой Цанка… Это я, выходи… Ке-си-рт, — крикнул он и упал в высокую густую траву.

Пред его влажным взором открылось необъятное звездное небо. Долго любовался им Цанка. "Удивительное дело, и на Колыме, и в Индийском океане, и здесь на Кавказе это ночное небо одинаково… Как разнообразен мир на грешной земле, и как однообразно это вечное небо… Это говорит только об одном, что где бы ты не был, жить надо по одному, по-человечески, несмотря на окружающую действительность и реальность… Однако в мире столько противоположных сил, столько соблазна, интереса и слепого азарта, что тяжело удержаться, тяжело оценить трезво реальность, дать четкое определение своим действиям и целям, и при этом не сослаться на объективные обстоятельства, типа большевизм, война, голод, холод, любовь… Последнее самое широкое по смыслу, и самое узкое по результату. Потому что относится это и к Родине, и к матери, и к детям, и так далее, даже к женщинам, а преломляясь через время и судьбы, отражается только в нас самих… Тяжело во всем этом разобраться и понять… Лучше не думать, а не думая можно жить?"

Так размышляя о разном, лежал он очень долго. Наконец все мысли устремились к Кесирт. Цанке показалось, что он явно осязает запах ее сильного, стройного тела, что она здесь, что она вот-вот ляжет рядом и так же, как и прежде, незаметно, по-кошачьи прильнет к нему, согреет тело, душу. В блаженстве он закрыл глаза, забылся, заснул. Сквозь сон он слышал, как умиротворенно пел родник давно знакомую мелодию счастья и покоя.

А перед рассветом на землю легла обильная роса, обдала она холодом тело Цанка, стало ему сыро, морозно. Съежился он весь, свернулся в калачик, было неуютно, противно, шум надвигающейся воды стал его преследовать, ворочался он в ужасе, хотел бежать, не мог, холодный пот выступил на лице и по всему худому телу, и в это время перед ним появился Бушман. Лысина физика отражала форфорито-зеленый цвет, очки блестели, во рту торчали всего четыре прогнивших зуба. Он смеялся с издевкой, манил к себе.

"Ну что, Цанка, добился своего, дополз до дома? И золотишко мое прихватил… Молодец! Умница!.. Я даже не ожидал от тебя такой прыти… Мечтал ты о своем Кавказе, о своем кладбище… Ну и что? Смерть везде одинакова… Думаешь, что тебе повезло?.. Ничуть… Еще не раз пожалеешь… Лучше бы со мной был, доплыл я тогда до берегов Америки… Ха-ха-ха… — разразился он смехом, вонючие слюни выплеснулись из его рта, маленькими капельками полетели в лицо Цанка. — А судьба у нас все равно одна, вот увидишь… Просто ты будешь мучаться больше, а казаться тебе будет, что это и есть жизнь, что это счастье, а кругом дети, родители, родные… Тьфу, — и он сплюнул, и снова полетели в Цанка капельки вонючей мокроты. — Что ты морщишься, чистоплюем стал… Понимаете, гордится тем, что один живой остался, радуется. А радоваться нечему. Жалко мне тебя, дурака… Будешь мучиться, страдать всю жизнь, бороться за эту кошмарную бытность… Послушай меня, бросай всё — пошли… Не хочешь — гад. Бросил меня… Не спал… — злобно шипел в лицо Андрей Моисеевич. — Ну ничего, ты еще много намучишься, прежде чем тебя унесет твой родной родник… Ха-ха-ха… Да-да-да. Вот этот твой родник, твой любимый, твой родной… Все равно у нас одна судьба, и никуда от нее не денешься… Ты понял, Цанка?.. Я жду тебя, и даже скучаю… Родной ты мне… Как я хочу с тобой поговорить, но мне некогда, светает… Мучайся на здоровье… Просто жалко мне тебя… Не забывай меня… Ха-ха-ха… А золотишко ты в землю правильно закопал. Оттуда оно и пришло к нам. От него счастья не жди. Ведь ты помнишь, сколько жизней из-за него погублено… Оказывается, не в золоте дело… Ну ладно, Цанка, прощай ненадолго… Принесет тебя твой родник к нам, хоть и будешь ты плыть всю жизнь против течения. Одна у нас судьба. Одна… Никуда ты от нас не денешься… Ха-ха-ха…"