Прошедшие войны - Канта Ибрагимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Цанка медленно подошел к зданию милиции, вытер рукавом пот с лица, огляделся. Если бы кто знал, как тряслись его коленки, как он боялся и переживал — познал Цанка, на своей шкуре испытал всю коварность и бесчеловечность этих органов. У дверей дежурный милиционер с безразличием выслушал его, впустил внутрь. Он поднялся на второй этаж, остановился у девятого кабинета перевести дух, тихо постучал, дернул дверь. За большим деревянным столом, заваленным в беспорядке бумагами и окурками, сидел лысоватый плотный русский мужчина — в форме. Он мельком, вопросительно глянул на посетителя. Цанка достал из внутреннего кармана влажную от пота, свернутую бумагу, буквально на цыпочках подошел к столу, положил осторожно на край.
Милиционер небрежно взял листок, брезгливо сморщился.
— Что это такое? — гаркнул он. — Как вы обращаетесь с документом, ты бы ее еще в одно место засунул…
Цанка молчал, боялся сказать лишнее слово.
Начальник развернул бумагу, долго читал.
— Значит, Арачаев явился? Почему не вовремя?
— Как не вовремя? — едва смог возмутиться Цанка.
— Сегодня четвертый день, — не глядя, бросил милиционер. — Третий.
— Мы все знаем, даже больше, чем ты думаешь, — при этом он встал, подошел к большому металлическому ящику, долго возился, наконец достал толстую папку, сел обратно на место, выпил из граненого стакана остаток остывшего чая, закурил, несколько раз глубоко затянулся, листая желтые листки в деле.
— Так значит вы на Колыме были, — перешел неожиданно на "вы" начальник, мотнул в удивлении несколько раз головой. — Да-а-а, оттуда вы пока единственный вернулись.
Затем он, сидя, не оборачиваясь, несколько раз стукнул кулаком по стене, крикнул:
— Хава, Хава.
В мгновение в дверях показалась маленькая, смуглая, как весенняя грязь, с выпученным вперед кошачьим лицом девушка. Она не посмотрела в сторону Арачаева, даже не поздоровалась, не мотнула головой, а прямиком на своих коротких кривых ногах твердой, быстрой походкой подошла к столу начальника.
— На, заполни карту, — сказал повелительным голосом милиционер.
Хава села с края стола, стала что-то листать, потом достала чернильницу, долго чистила перо, затем каллиграфическим почерком выводила какие-то слова на карточке из плотной желтой бумаги.
Цанка незаметно, как бы переступая с ноги на ногу, сделал один шаг вперед, наклонился, напряг зрение, с трудом прочитал: "Арачаев Цанка Алдумович, 1905 г.р.
Осужден в 1930 г. за участие в антисоветском заговоре. Осужден в 1935 г. за саботаж, вредительство и антисоветскую агитацию.
Религиозен, имеет двух жен. Сын ярого контрреволюционера. Рецидивист, неблагонадежен".
Когда Хава кончила писать, начальник прочитал ее писанину, подозвал Цанка.
— Распишись, здесь.
Арачаев не читая поставил подпись.
— А ты что, писать умеешь? — удивился милиционер.
— Научили, пока сидел, — постарался пошутить Цанка.
— Гм, ну ладно… Теперь всё… На сегодня всё. А впредь необходимо являться каждый понедельник к девяти часам, для регистрации.
— Как, каждый понедельник? — пожал плечами Цанка, в изумлении скривил худое, сморщенное долгой неволей лицо.
— А вот так — каждый понедельник, в девять часов утра. Ясно?
— А если я не смогу… Ну, вдруг заболею.
— Мы разберемся, и если надо приедем… Это не все… В следующий раз надо принести справку с места работы.
— А я не работаю.
— Вот и устраивайтесь.
— А куда?
— Это ваши проблемы.
Вышел Цанка из здания милиции весь потный, побитый, с затуманенным, погасшим взглядом окинул пустую площадь, еще раз невольно прочитал кумачовый лозунг о верности пути и неуклюжей походкой побрел прочь от казенных, злых зданий. Серая ворона, сидящая в тени карликового декоративного клена, даже не среагировала на проходящего Арачаева, а только, раскрыв от жары клюв, часто дышала.
За селом, в густом буковом лесу, стало легче, спокойнее, привольнее. "И все-таки я на свободе, я дома" — подумал Цанка, и от этой одной мысли ему стало веселее, радостнее. Он даже несколько раз припрыгнул, что-то запел, пошел бодрее.
Густой лес лениво шевелил могучими кронами, щебетали в играх птицы, у небольшого родника друг за другом гонялись многочисленные стрекозы. Вдоль дороги колониями гнездились фиолетовые, желтые и красные цветы шалфея, первоцвета и буквицы. Пахло душицей и переспевшей земляникой, в лучах знойного солнца светились ядовито-черные шаровидные плоды бузины. Вокруг как невеста праздничных бело-желтых цветков ломоноса летали озабоченные шмель и шершень. Над далекой мохнатой вершиной горы зависло брюхатое ленивое облако. Был прекрасный, сытый, жаркий июльский день. Арачаев с отвращением невольно вспомнил Колыму, ее короткое комариное лето, вздрогнул от пережитого, огляделся вокруг очарованно, глубоко, сладостно вдохнул, улыбнулся, в блаженстве прикрыл глаза и весело продолжил путь домой, к матери, к детям, к родственникам.
…На следующее утро был у конторы местного колхоза. Когда-то и он был здесь председателем, тогда у него не было не только конторы, но даже одного стула и стола. Теперь возвышалось строгое, незамысловатое здание из жженого кирпича, с маленькими одностворчатыми окнами. Над конторой висел плакат, призывающий людей к беззаветной любви и преданности Родине и к самоотверженному, творческому труду. Цанка прошел сквозь темный, сырой, узкий коридор, попал в небольшую, забитую людьми комнату. Понял, что это приемная. Из-за закрытой дощатой двери доносился сытый, барский голос председателя — Паштаева Апти, сына безродного Ясу.
Арачаев сухо со всеми поздоровался, направился к двери председателя.
— Там совещание, — вскочила с места секретарь, загораживая путь.
Пришлось ждать. В кабинете председателя все это время слышна была только бесцеремонная ругань Паштаева. Наконец дверь отворилась и из нее гурьбой высыпало съежившихся человек пять-шесть бригадиров и звеньевых, следом показался озабоченно-властный председатель.
— Мне некогда, я еду на совещание в район, — гаркнул он секретарше. — Буду завтра.
Цанка преградил ему путь.
— Салам аллейкум, Апти, — твердым голосом приветствовал он председателя.
— Во-аллейкум салам, ты ко мне?
Цанка мотнул головой.
— Мне некогда, давай завтра.
— У меня срочное дело, — стоял на своем Арачаев.
— Ну, давай, говори.
— Можем зайдем, — предложил Цанка.
Паштаев засуетился, недовольно вздохнул, посмотрел на часы.
— Мне некогда, — развел он руками.
— Всего пять минут, — настаивал Цанка.
Председатель недовольно развернулся, вошел в кабинет, делая вид, что сильно занят, сел за стол, не глядя на посетителя стал возиться в каких-то бумагах.
Арачаев уверенно подошел к столу, сел сбоку, внимательно вгляделся в лицо Паштаева: председатель отъелся; пухлые красные щеки в кровянистых прожилках опухли, лоснились жиром и здоровьем. Густые черные волосы были коротко подстрижены, аккуратно зачесаны. Сшитый из добротной бежевой ткани воротник кителя с натугой обтягивал мощную бычью шею. На груди висел значок с изображением Ленина на фоне алого знамени.
— Ну говори, — не глядя, бросил Апти.
— Мне нужна работа.
Председатель сразу оторвался от бумаг, поднял голову, в упор глянул в лицо Цанка тяжелым взглядом исподлобья.
— Работы у меня для тебя нет, — твердо заверил он.
— Как это нет? — удивился Цанка.
— Ну нет, что я сделаю… Если хочешь, иди сезонным рабочим, а может лучше пойди скотником.
— Скотником? Это пастухом, что ли?
— Да, — отрезал председатель, громыхая стулом, встал, направился к двери.
Кровь хлынула в лицо Цанке, руки его яростно сжались.
— Ты что хочешь сказать, что я буду пастухом? — прошипел он, не вставая со своего места, от гнева боясь смотреть в сторону Паштаева.
— Да, да… Других вакансий нет, или ты хочешь сесть на мое место?.. Больше времени у меня нет, если согласен, пиши заявление, завтра я подпишу, — и он ухватился за ручку двери.
— Стой! — вскричал Цанка, бросился к председателю, у раскрытой двери догнал его, в яростном гневе, с выпученными, залитыми кровью глазами схватил его за грудки кителя, рванул назад. — Ты что хочешь сказать, что я к тебе пастухом пойду?
— Отпусти, отпусти, — промычал Апти, багровея лицом, его шея еще больше надулась, стала пунцовой. — Отпусти, сумасшедший.
Цанка не отпускал, тянул в бессилии Паштаева обратно в кабинет, его губы сузились, посинели, белая пена появилась по их краям, ноздри вздулись, брови взлетели вверх, на висках появились черные нити вен.
Председатель рванулся раз, два, хотел избавиться от рук Арачаева, потом вскричал и с отчаянной силой обхватил мясистой багровой кистью нижнюю часть лица задиры и резко оттолкнул его. Цанка потерял равновесие и полетел в сторону, не упал, изловчился и бросился обратно, однако, получив бешеный удар кулаком, полетел под стол. Забежали люди, схватили Арачаева, силой усадили на стул, ругали, успокаивали. Паштаев кричал: