Монструм - Полина Граф

Стефан стоял напротив них и словно бы чего-то ждал, как и во все прошлые визиты. Ждал ответа, обвинения, чего угодно, но во всем этом находил лишь себя самого.

Наконец он обратил внимание на четвертую могилу. На ней значилось имя – «Стефано Феррари». Почти в этот день в тысяча девятьсот сорок втором он умер вместе с матерью и сестрой. Ну или так всем внушили. Может, ему повезло больше, чем другим протекторам, – о многих забывали даже родные, а от него остался хотя бы надгробный камень, оправдавший его резкое исчезновение.

Обычно, стоя здесь, Стефан думал о всяком, отбросив свой цинизм и гонор. Размышлял о жизни и смерти, о своем месте в этом мире, об ошибках и несбыточных мечтах. Окружение и момент располагали. Но сегодня его волновало совсем другое. Он впервые серьезно задумался, зачем же выбросил букву «о» из своего имени. Он не особо помнил, когда же решился на это, – может, из-за отнятых десяти лет воспоминаний. Но он точно знал, что все случилось вслед за первой осознанной смертью, вскоре после его зачисления в протекторы. Тогда прежнего Стефано не стало, исчез мальчишка, который рос где-то там, за стеной, в мире живых. Он умер. И Стефану очень хотелось это подчеркнуть, хотя бы для себя самого. Он больше не был трусом, который бежит от врага, не был прилежным сыном, размазней.

Стеф всю жизнь думал, что мысленно хоронить себя прошлого – верное решение. Но вот только если убить часть себя, то погибнет и все остальное. На мертвой почве ничего не вырастет. Почему-то это начало доходить до него только сейчас. От себя никогда не убежишь, все будет возвращаться. Но отрицание и побег губительны. Это не жизнь. И никогда ею не будет. Фри правильно сказала. Нужно перестать отгонять других, жалеть обо всем.

Пора себя принять. Целиком и полностью.

Стоя в тишине, нарушаемой лишь шумом ветвей, Стефан достал из кармана заготовленную манипуляцию. Он с секунду смотрел на нее пустым взором, а затем с легкостью на сердце разбил о собственное надгробие. Оно мгновенно начало крошиться, превращаясь в мелкую пыль. Весь мрамор сровнялся с землей за какую-то минуту, и поднявшийся ветер поспешно разбросал его по округе. Протектор удовлетворенно наблюдал за этим, а затем развернулся и побрел назад.

– Я еще жив, – произнес он, поджигая сигарету.

* * *

Я стоял перед небольшой черной дверью, расположившейся неподалеку от Усыпальницы. Она казалась такой незаметной, что и не подумаешь сразу, будто бы там может скрываться нечто важное. Я не знал толком, зачем пришел, понимал, насколько нелепо все будет выглядеть, но меня упорно сюда тянуло. Именно это и заставило сбежать из Лазарета.

Я должен был с ним поговорить.

Внутри маленького ораториума таился полумрак. Холодная комната, просторная, пустая, за исключением одной стороны. Там стоял алтарь памяти. Не думаю, что протекторы часто приходили сюда, хотя Дан упоминал о том, что иногда проще выговориться перед ним, чем перед живыми людьми. Это-то меня и подкупило. Вряд ли кто-то мог меня понять. Так я думал. Или не я?

Все стало сложно. С тех пор как я пришел в себя, в груди ощущалась странная, изнуряющая тоска. Так бывает, когда теряешь дом, близких. Тоска по старым временам, желание вернуться в недоступное прошлое. Я испытывал это раньше, но сейчас, с приходом Антареса, эти чувства усилились, словно что-то произошло буквально в последние сутки. Даже несмотря на ту стену, которую я старался держать между собой и Верховным, он влиял на меня.

Алтарь находился в полукруглом углублении в полу. Я присел на край скоса прямо перед ним. От него исходил мерцающий сине-фиолетовый свет. Стены вокруг покрывались сияющими трещинами, точно в них вгрызлось какое-то растение. Сам же алтарь памяти казался странным изваянием из темного камня – скопление лиц, абсолютно спокойных. Над ними – ветви дерева, окружавшие символ Вселенной.

У заоблачников эти места были более популярны, в Соларуме же алтарь памяти стоял ради галочки. Обычно эквилибрумы общались через него с теми, кто сгубил оболочку и душой пребывал в своем небесном теле тысячи и миллионы лет. Беседа выходила односторонней, но тот, кто находился в состоянии сомнума, как в коме мог слышать взывающего к нему. Говорили, чем больше обращаешься к отсутствующей душе, тем быстрее она восстановится и вернется. Но я здесь был не поэтому.

Отчего-то мысли о нем волновали. Я нервно постукивал ногами по полу, а после решился и сказал:

– Знаю, что это нерационально и глупо, но… привет, пап.

Естественно, никто мне не ответил, но мне показалось, что алтарь засиял чуточку сильнее. Обращаться к мертвым через него – бессмысленно. Так говорили одни. А другие были уверены, что те, кто не попал в Обливион, вполне могли слышать. Так или иначе, доказательств обратного пока не было, и это меня вполне устраивало.

– Я не знаю, слышишь ли ты меня, вдруг тебе не удалось избежать Обливиона… – Тут я помедлил, не желая представлять подобного исхода. – Но, думаю, если все переменные каким-то чудом сложились удачно, то ты не против немного послушать меня, да? Мы давно не общались, по понятным причинам, конечно. Знаешь, пап, у меня неприятности. Меня постоянно пытаются прикончить, я ввязался в какие-то судьбоносные штуки, от которых хотел бы держаться подальше. А еще теперь душу со мной делит непонятно кто. Думаю, он спас мне жизнь, но… что мешает ему прикончить меня завтра?

Я нервно рассмеялся тому, насколько все это было странно.

– Хотя я все переживу, куда же я денусь? Но знаешь, мне все равно не хватает твоего совета. Ты бы нашел, что сказать. И тебя мне тоже очень не хватает. Я и так это знал, но сегодня особенно об этом задумался. По правде сказать, я сильно ненавидел тебя за уход. Не понимал, как ты мог это сделать. И мама тоже. Жаль, она никогда не узнает истинной причины твоего исчезновения, думаю, ей стало бы намного легче. Все лучше, чем ненависть, верно? Вот бы поговорить с тобой еще хоть раз… Но не думаю, что ты был бы рад видеть меня таким. Как выяснилось, после твоего ухода я был не очень хорошим сыном и человеком в принципе. Вряд ли бы ты мною гордился. Я постараюсь быть лучше, теперь-то уж точно, но прошлого это не изменит.

Взяв паузу, я прислушался. В комнате и так было тихо, но теперь звуки исчезли совершенно,