Запретные цвета - Юкио Мисима
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сюнсукэ вошел в кабинет, порылся на самой верхней полке с книгами на французском языке. Сразу нашел нужную книгу. Сборник стихов древнегреческого поэта Стратона[101] «Musa Paidica», изданный на рисовой бумаге во французском переводе. Этот поэт воспевал в эпиграммах только прекрасных мальчиков, этим вкусам следовал император Адриан[102], возлюбивший юношу Антиноя[103]:
Нравятся мне белокожие, смуглые тоже приятны,Золото-желтый любим, к темным питаю я страсть.Мне светлоокий не чужд, и теряю рассудок мгновенно,Если меня ослепит черных сияние глаз[104].
Возможно, этот мальчик с медовой кожей, с черными волосами и смоляными глазами был родом из Малой Азии, как и прославленный восточный невольник Антиной. Это говорит о том, что идеал юношеской красоты римляне второго века находили в Азии.
Сюнсукэ взял с полки томик Китса «Эндимион»[105]. Взгляд его пробежал по строчкам, он помнил их наизусть.
«…Еще немного, — пробормотал старый писатель. — Уже ничто не будет утрачено из того, что было создано воображением; и в скором времени все будет завершено. Будет воплощен образ несокрушимой юности. Уже давно я не испытывал такого трепета или необъяснимого страха, как перед завершением произведения. Что может появиться в момент завершения, в этот наивысший момент?»
Сюнсукэ растянулся по диагонали кушетки, лениво перелистывая страницы книги. Он прислушался. В саду отовсюду заунывно стрекотали осенние цикады.
В книжном шкафу стояли в ряд все двадцать томов собрания сочинений Хиноки Сюнсукэ, изданные только в прошлом месяце. С корешков уныло и монотонно сияли иероглифы золотого тиснения. Повтор двадцатитомной скучной усмешки.
Старый писатель провел подушечками пальцев по золотым иероглифам на корешках собрания своих сочинений, будто желая приласкать из жалости некрасивого ребенка. На трех маленьких столиках возле кушетки лежало несколько небрежно раскрытых недочитанных книг, чьи белые страницы были похожи на крылья мертвой птицы.
Это был сборник стихов монаха Тона[106], принадлежавшего школе Нидзе; «Повесть о Великом мире» была раскрыта на странице, где повествовалось о настоятеле храма Сигадзи; «Великое Зерцало» — на странице об экс-императоре Кадзане[107]; собрание стихов сёгуна Ёсихисы Асикаги[108], которого постигла ранняя смерть; там были тома «Кодзики»[109] и Нихонсёки[110] в великолепных старинных переплетах. В этих последних двух книгах непрестанно повторялась одна и та же история о том, как многие молодые и прекрасные принцы заканчивали свою жизнь в расцвете юности из-за скверной любовной истории, мятежа, заговора или самоубийства. Так случилось с принцем Кару. Так случилось с принцем Оцу[111]. Сюнсукэ обожал этих блистательных юношей старого переломного времени.
Он услышал стук в дверь кабинета. Было десять вечера. В этот поздний час он никого не ждал. Это мог быть старый мажордом с чашкой чаю. Сюнсукэ ответил, не оглядываясь на дверь. Тот, кто вошел, оказался не слугой. Это был Юити.
— Вы работаете? — спросил он. — Я поднялся в ваш кабинет так быстро, что мажордом, как ни странно, не успел остановить меня.
Сюнсукэ вышел из-за книжного стеллажа, остановился посреди кабинета и посмотрел на Юити. Появление красивого юноши было таким неожиданным, что ему показалось, будто он вышел из всех этих раскрытых фолиантов. Они обменялись приветствиями, приличествующими после долгого перерыва в общении. Сюнсукэ провел Юити к легкому креслу, а сам удалился за бутылкой вина, которую придерживал для друзей в книжном шкафчике. В уголке кабинета захныкал сверчок. Юити прислушался. Кабинет выглядел таким же, как и прежде. На декоративных полочках, окружавших окно с трех сторон, стояло множество старинного фаянса, не изменив своего расположения. Красивый примитивный божок тоже занимал свое изначальное место. Нигде не было видно сезонных цветов. Настольные часы из черного мрамора мрачно отстукивали время. Если старая служанка забудет завести их, то старый хозяин, отрешенный от повседневных забот, тоже не прикоснется к ним рукой, и через пару-тройку дней часы могут замереть.
Юити еще раз оглянулся вокруг себя. С этим кабинетом он был связан мистической историей. Он пришел в этот дом после того, как впервые познал наслаждение; здесь, в этой комнате, Сюнсукэ впервые процитировал ему отрывок из трактата «Тигокандзё». Сюда же он приходил, подавленный страхом перед жизнью, чтобы посоветоваться с Сюнсукэ по поводу беременности Ясуко. Теперь он снова появился здесь, уже свободный от радостей и мучений прошлого, в ясном расположении духа, безмятежный. Потом он непременно вернет Сюнсукэ 500 000 иен. Он сбросит с себя тяжелое бремя и станет свободным от контроля этого человека. Он покинет этот кабинет и, конечно, больше никогда не вернется сюда.
Сюнсукэ принес бутылку белого виноградного вина и бокалы на серебряном подносе. Присел на кушетку возле окна с подушечками в стиле рюкю и наполнил бокал Юити. Его рука заметно дрожала, расплескивая вино, что невольно напомнило Юити руку Кавады несколько дней назад.
«Этот старик на седьмом небе от счастья, что я неожиданно заявился к нему. Будет совсем некстати, если я сразу всучу ему этот чек», — подумал юноша.
Старый писатель и юноша чокнулись бокалами. До сих пор Сюнсукэ избегал смотреть на Юити, а теперь поднял на него глаза.
— Ну, как у тебя дела? Какова же реальность? По душе ли она тебе? — спросил он.
Юити улыбнулся двусмысленно. Его юношеские губы цинично скривились, этому он уже научился.
Не дожидаясь его ответа, Сюнсукэ продолжил:
— Ну, разное могло быть. Могли происходить вещи, что и не выразить словами; могли быть несчастья, могло быть что-то шокирующее, а могло быть и что-то удивительное. Но в конечном счете грош цена всему этому. Это написано на твоем лице. Ты, вероятно, изменился внутри. Снаружи, однако, с тех пор как я тебя увидел, ты нисколько не изменился. Твоя наружность не подверглась никаким влияниям. Реальность не коснулась твоих щек ни одним резцом. Природа одарила тебя юностью. Этого не может победить никакая реальность.
— Я порвал с Кавадой, — произнес Юити.
— Вот и хорошо. Этот мужчина объелся собственным идеализмом. Он боялся попасть под твое влияние.
— Под мое влияние?
— Именно. На тебя никогда не повлияет реальность, однако ты постоянно оказываешь на нее влияние. Ты превратил реальность этого человека в опасную идею.
Из-за этой проповеди, несмотря на то что имя Кавады было упомянуто нарочно, Юити упустил случай, чтобы заговорить о деньгах.
«С кем разговаривает этот старик? Со мной? — удивлялся Юити. — Если бы я ничего не знал, я бы сломал себе голову, пытаясь понять эту эксцентричную теорию Хиноки. Он, наверное, думает, что мне интересно слушать все эти старческие теории, от которых он так воспламеняется».
Невольно взгляд Юити устремился в темный угол комнаты. Казалось, что старый писатель разговаривал с кем-то другим, стоящим за спиной Юити.
Настало ночное затишье. Не было слышно ничьих голосов, кроме треньканья насекомых. Отчетливо послышалось бульканье белого вина из бутылки, словно тяжело сыпались нефриты. Заблестели грани бокалов.
— Итак, давай выпьем! — произнес Сюнсукэ. — Вот осенний вечер. Ты здесь. Вино налито. Что еще нужно от этого мира? По утрам, слушая звон цикад у потока ручья, Сократ беседовал с юным красавцем Федром. Сократ задавался вопросами и сам же отвечал на них. Он изобрел окольный метод достижения истины посредством философского вопрошания. Однако ты никогда не добьешься ответа от абсолютной красоты природного тела. Вопросы и ответы возможны только между категориями одного порядка. Дух и тело никогда не вступают в диалог. Дух может только вопрошать. Он никогда не получит ответа, кроме эха. Не я выбирал себе эту позицию — вопрошать и ответствовать. Вопрошать это моя судьба… Вот ты, прекрасный по натуре. А вот я, безобразный по духу. Это вечная дилемма. Никакая алгебра не способна произвести взаимную подмену этих категорий. Я не задаюсь целью принизить свой дух. Но, Юити, мой мальчик, любовь — по меньшей мере, моя любовь — не питает таких надежд, как любовь Сократа. Любовь рождается из разочарования. Противоборство духа и природы — это демонстрация духа перед лицом такой непостижимой вещи, как любовь. Тогда чего ради я вопрошаю? Для духа нет другого способа доказательства себя самого, кроме как что-либо вопрошать. Существование духа, который не вопрошает, становится зыбким.
Сюнсукэ прервал свою речь. Он отвернулся и открыл окно; посмотрел в сад сквозь натянутую москитную сетку. Ветер шелестел листвой.