Запретные цвета - Юкио Мисима

Ясуко осталась невозмутимой. Она улыбнулась слегка, уклончиво. Она смотрела на движения его губ и не понимала его слов, будто кто-то другой на чужом языке говорил за толстой стеной из стекла.

Ясуко, однако, уже хладнокровно и твердо решила устроиться в этой жизни, воспитывать ребенка и никуда не уходить из дома Юити, пока не подурнеет от старости. Женская добродетель, рожденная из отчаяния, имеет такую силу, что никаким грехом не сбить ее с толку.

Ясуко покинула мир отчаяния, оставила его навсегда. Когда она жила в том мире, никакие улики не были властны над ее любовью. Черствость, резкие отказы, поздние возвращения домой, ночевки в чужих домах, тайны и даже нелюбовь к женщинам — все, чего она натерпелась от Юити, подметное письмо перед этими свидетельствами было для нее такой мелочью! Ясуко оставалась безмятежной, ибо жила уже по ту сторону своего мира.

И не по собственной воле покинула Ясуко этот мир. Уместней сказать, ее выдернули из него. Будучи слишком изнеженным мужем, Юити намеренно прибег к помощи госпожи Кабураги, чтобы вырвать жену из тихой вотчины ее пламенной любви, из этой прозрачной и нестесненной вотчины, где она жила до сих пор и где вообще не существовало ничего невозможного, и втащить ее в этот хаотический мир релятивистской любви. Отныне Ясуко окружали свидетельства этого релятивистского мира. Они были знакомы ей давно, уже стали близкими, они замыкали ее глухой стеной невозможности. Она справлялась со всем этим только одним способом — ничего не чувствовать, ничего не видеть, ничего не слышать.

Пока Юити был в поездке, Ясуко примеряла на себя житейскую мудрость этого нового мира, вынужденная в нем жить. Она не то чтобы смирилась со своей участью быть нелюбимой женщиной, а решительно приняла на себя эту долю. Как будто духовная немота и глухота завладели ею, с виду здравствующей.

Она подавала завтрак мужу в стильном фартуке в желтую клеточку.

— Еще кофе налить? — предложила она. Сказала без настойчивости.

Зазвонил звонок. Это звенел ручной колокольчик, стоявший у изголовья в комнате матери.

— Она уже проснулась, — сказала Ясуко.

Вдвоем вошли в комнату больной госпожи Минами. Ясуко отворила ставни.

— Давно вернулся? — спросила мать, не поднимая головы от подушки.

Юити увидел в ее лице смерть. Оно было отечным.

В этот год между 210 и 220 днями не было существенных тайфунов. Конечно, они приходили, но все краем миновали Токио, не причинив большого вреда ни ураганами, ни наводнениями.

Яитиро Кавада был весь в делах. С утра ходил в банк. После обеда присутствовал на конференции. На слете директоров обсуждали, как внедриться в торговую сеть конкурирующих компаний. В то же время он заключал сделки с электрической компанией и другими субподрядчиками. С дирекцией французской автомобильной компании, приехавшей в Японию, проводил переговоры о техническом соглашении, патентных правах и комиссионных. Вечерами, как правило, он развлекал своих банковских компаньонов в квартале гейш. Этим не ограничивалась его деятельность. Благодаря донесениям начальника отдела кадров, которого Кавада вызывал к себе периодически, он был в курсе событий и понял, что меры компании, направленные на срыв забастовки, провалились и профсоюзы подготавливают выступление.

Тик на правой щеке Кавады стал сильней. Это была единственная «лирическая» слабость в его внешнем облике, которая как-то угрожала ему. За фасадом его высокомерного германского лица с красивым носом, с четкой ложбинкой над верхней губой, с очками без оправы скрывалось чувственное сердце — оно кровоточило и стонало. Вечерами, перед тем как отойти ко сну, он перечитывал в постели страничку из сборника ранней поэзии Фридриха Гёльдерлина, украдкой заглядывая в томик, словно в порнографическую книжонку. «Ewig muss die liebste Liebe darben… — нараспев декламировал он последнюю строфу из стихотворения „К природе“. — Was wir lieben, ist ein Schatten nur»[99].

— Он свободен! — простонал состоятельный холостяк в своей постели. — Только потому, что он юный и красивый, он думает, что имеет право плевать на меня.

Двуликая ревность, которая делает любовь стареющего гомосексуалиста невыносимой, возникла между Кавадой и его одинокой холостяцкой постелью. Возьмите ревность мужчины к его неверной женщине и присовокупите ревность увядающей женщины к молоденькой красивой девушке, и этот запутанный клубок чувственности соедините с умопомрачительной мыслью, что человек любит человека своего пола, и вы получите преумноженное, совершенно непростительное унижение в любви. Если оскорбление нанесено в любви женщиной, то вытерпеть его способен человек исключительный. Однако, кажется, ничто так не уязвляет самолюбия человека, подобного Каваде, как унижение в любви к мужчине, брошенное прямо в лицо.

Кавада вспомнил, как по молодости лет однажды в Нью-Йорке в баре отеля «Уолдорф-Астория» его соблазнил один богатый торговец. Вспомнил вечеринку в Берлине, когда один джентльмен, его знакомый, повез его в своем автомобиле «испано-сюиза» в загородный дом. Двое мужчин во фраках обнимались на виду у всех в салоне, не боясь освещения фар проезжающих автомобилей. От обоих исходил крепкий аромат духов.

Это было еще в процветающей Европе накануне мировой депрессии. То была эпоха, когда аристократка могла переспать с негром, посол с бродягой, король с американским киноактером… Кавада вспомнил молоденького морячка из Марселя с его сияющей белоснежной рельефной грудью, как у водоплавающей птицы. Вспомнил других морячков. Подумал о красивом мальчике, которого подобрал в Риме в кафе на улице Виа Венето, и одном арабском мальчике из Алжира по имени Альфредо Джемир Муса Зарзаль.

Всех их превосходил только Юити! Однажды Кавада выкроил-таки время, чтобы встретиться с Юити.

— Не желаешь ли пойти в синематограф? — спросил Кавада.

— Нет, мне не хочется смотреть кино, — ответил Юити.

Когда проходили мимо бильярдной, Юити взбрело в голову зайти туда, хотя он никогда не увлекался этой игрой. Кавада не играл в бильярд. Юити три часа кряду слонялся вокруг бильярдного стола, пока этот занятой капитан индустрии, ютясь в кресле под выцветшей персиковой гардиной, с раздражением ожидал, когда закончится дурная блажь того, в ком он не чаял души. На лбу его вздулись голубые жилки, щеки его тряслись, сердце его брюзжало: «Он заставляет меня ждать в этой бильярдной в соломенном кресле с торчащими прутьями! Меня, кого никогда не заставляли ждать! Меня, того человека, который сам стеснялся заставлять людей ждать по нескольку дней!»

Крушение мира происходит по-разному. Крах, который Кавада предсказывал себе, для постороннего наблюдателя может показаться полной роскошью. Уже только то, что Кавада ощущал себя на грани серьезного поражения, было достаточным основанием, чтобы позаботиться о спасении.

Каваде было пятьдесят, а счастье, на которое он еще возлагал надежды, смотрело на жизнь с презрением. На первый взгляд это было как будто дешевенькое счастьице, и пятидесятилетние мужчины этого «подлунного мира» поступают совершенно безрассудно. Гомосексуалисты во враждебной по отношению к ним жизни отказываются подчиняться в работе, однако дерзостно затопляют мир своей чувственностью всюду, где найдется лазейка, и выжидают случая, чтобы проникнуть в мир мужских занятий. Он знал, что знаменитое высказывание Оскара Уайльда: «Я вложил гений в свою жизнь, а в свои произведения вложил талант», было вызвано только одним — нежеланием признать свое поражение.

Уайльд, конечно, сказал это вынужденно. Перспективный гомосексуальный мужчина, кем бы он ни оказался, подмечает в себе мужественное начало, он холит его, отстаивает его; вот и мужское достоинство, распознанное Кавадой в самом себе, было прилежанием в духе эстетствующего девятнадцатого века. Это так же странно, как связать себя по рукам и ногам веревками! В прошлые времена, когда чтилась воинская доблесть, любить женщину считалось немужественным делом, и Кавада тоже полагал, что страсть есть проявление женоподобности, что несовместимо с его мужским достоинством. Самым ужасным пороком для самураев и гомосексуальных мужчин была женственность. И самураи, и гомосексуалисты почитали «мужественность» — хотя вкладывали в это понятие разные смыслы — не как природную данность инстинкта, а, скорее, как моральный императив. И то, чего боялся Кавада, было крахом этих моральных устоев. Он был приверженцем консервативной партии по той причине, что она отстаивала принципы семейных ценностей, основанных на гетеросексуальной любви, несмотря на то что они должны были быть ему враждебны…

Тень Юити порхала над всей социальной жизнью Кавады. Подобно человеку, который нечаянно посмотрел на солнце и после этого всюду, куда бы он ни поглядел, видит его отпечаток, Кавада видел образ Юити в хлопанье дверей своего президентского кабинета, куда Юити не был вхож, в телефонных звонках, даже в профилях молодых парней на улице за окном его автомобиля. Ему просто-напросто мерещилось. Это было вроде паразитного изображения. С тех пор как его стала посещать мысль о том, что они с Юити должны расстаться, эта призрачная пустота становилась постепенно все более ужасающей.