Грозное лето - Михаил Соколов

Императрица отвечала ему внимательностью и доверием и как бы говорила: «Я знаю, что вы — порядочный человек и преданный друг, милый Владимир Александрович, и ценю это вне зависимости от того, что о вас болтают ваши и наши недруги и открытые враги, так что можете положиться на мою к вам благосклонность. Я даже знаю, что вам сегодня говорил этот мерзкий Родзянко: предлагал уйти в отставку. Но не дождется этого, государь не любит его крамольное сборище — Думу, которую ему навязали Витте и Николашка, но вы понимаете: война, нельзя подрывать патриотический дух народа…»

Сухомлинов не знал, так ли и об этом ли думала императрица сейчас, но ему хотелось, очень хотелось, чтобы она думала о нем и о его враге именно так, и втайне надеялся, что она скажет что-нибудь в этом роде вслух.

Но императрица спросила так просто, как будто только что вернулась с позиций:

— Говорят, у нас много раненых и нижние чины вынуждены подолгу ждать, пока их перевезут в тыловые лазареты. Это правда?

— Правда, ваше величество. Раненых много, — грустно ответил Сухомлинов, вздохнув. — Но у противника их еще более. Макензен и Франсуа потеряли половину списочного состава своих корпусов и так поспешно отступают, что и раненых оставляют на поле боя, — говорил Сухомлинов и спохватился: а если ей не понравятся такие слова о ее соотечественниках? И изменил разговор: — То есть я хотел сказать, что санитарное дело поставлено у всех из рук вон плохо, и я осмелюсь доложить, ваше величество, что у генерала Евдокимова, в военно-санитарном управлении, тоже не все ладится: раненые офицеры только что говорили мне об этом в не совсем радостном тоне и виде.

Императрица поджала и без того тонкие губы и произнесла сухо и неприязненно:

— Фон Франсуа, говорят, очень недисциплинированный генерал, и я не удивилась бы, если бы он попал в плен к нам. Любопытно, как с ним будет управляться этот синий чулок, Гинденбург, которого Мольтке откопал в ломбарде Ганновера? А о генерале Евдокимове — это все мерзкий Родзянко распространяет слухи такие. Его же поддерживает ее величество Мария Федоровна. Но я советую вам, когда вы будете У государя, доложить ему об этом устно.

Сухомлинов подумал: «Уже знает, что я буду у императора. И вообще: все знает. Поразительная осведомленность» — и с готовностью ответил:

— Благодарю, ваше величество. Я непременно доложу государю о жалобах раненых офицеров.

— Жалобах? — удивленно спросила императрица. — Каких же?

Сухомлинов понял: он сказал лишнее — и императрица обиделась, так как именно она поддерживала генерала Евдокимова, но вывернулся и ответил якобы беззаботно:

— Пустяки, ваше величество. Речь шла о бинтах, всего только.

— Ну, это действительно пустяки, — успокоилась императрица и умолкла. Но через секунду-две спросила: — А как вы полагаете, Владимир Александрович, противник действительно бежит под защиту крепости Кёнигсберг? — произнесла она с чисто немецкой точностью «Кёнигсберг» вместо обычного русского произношения «Кенигсберг», — фон Ренненкампф убежден, что это именно так. Но тогда какой же смысл гнать Самсонова не перехват, как вы, военные говорите, противника, коего невозможно будет застать? — неожиданно спросила императрица, как истый генерал.

Сухомлинову, военному министру, оставалось только пожать своими могучими плечами и развести руками. Откуда царица знает такие тонкости замысла командования — гадать было нечего: супруг не делает от нее секретов. Значит, можно понять, что ни государь, ни государыня не одобряют действий великого князя? «Однако же оба верят Ренненкампфу, который засыпает Царское Село победными реляциями и рисует фантастическую картину своих побед и бегства противника под Кенигсберг. И врет сверх всякой меры и надобности, каналья», — мысленно заключил Сухомлинов, а вслух ответил довольно уклончиво:

— Я не смею вмешиваться, ваше величество, в дела верховного главнокомандования, коему государь вверил ведение войны…

Императрица жестко заметила:

— Волей монарха вы — не посторонний, милый Владимир Александрович, а его величества военный министр. Лорд Китченер влияет на Френча? И вы должны влиять на Николая Николаевича…

Сухомлинов был взволнован: императрица явно благоволит ему. Надо ли мечтать о большем? Слышал бы Николай Николаевич эти слова! И все родзянки! И все враги его, военного министра! Но так он думал, а сказал иначе:

— Я польщен, ваше императорское величество, столь благосклонным ко мне вашего величества отношением, но, право, я всего только — слуга и раб государя и ваш, — подсластил он, привстав, стукнул каблуками и кивнул бритой головой, благо был без фуражки, а то она упала бы к ногам императрицы.

Это понравилось царице, и она похвально сказала:

— Я… Мы с государем знаем это и уважаем вас, и я благодарю вас за верноподданническую службу престолу, — «отечеству» она не сказала и поднялась со стула, как бы давая понять, что беседа закончена. И ни одного слова, ни одного вопроса о Екатерине Викторовне.

Сухомлинов тоже поднялся, а вернее, вскочил со стула, как будто подбросила его пружина, но был уверен: нет, императрица сказала не все, и ждал ее слов, выпятив грудь с крестом Георгия, который царица давно заметила и посматривала на него.

И высокопарно сказал:

— Я был безмерно польщен, ваше величество, что вы соблаговолили уделить мне так много вашего драгоценного времени. Счастлив буду всегда коленопреклоненно быть вам полезным и повергаю к вашим августейшим стопам верноподданническое уважение и преданность, — и опять кивнул головой молодецки-лихо, одним рывком.

— Благодарю вас, — промолвила императрица тихо и, как показалось Сухомлинову, печально. И действительно, следующую фразу она сказала с печалью: — Меня не все министры понимают и не все преисполнены таких благородных ко мне чувств, как вы, Владимир Александрович. И ваша милая Екатерина Викторовна, — наконец назвала она имя супруги Сухомлинова.

— Счастлив это слышать от вас, ваше императорское величество. Полагайте, что я… Что мы с супругой — рабы верные и неизменные вашего величества, — старался Сухомлинов и ждал, ждал, что же еще скажет ему царица в этом далеко не царском месте для этой странной аудиенции, и был уверен, что она всего еще не сказала.

И не ошибся: императрица помолчала несколько секунд, настороженно посмотрела на дверь, что вела в комнату Вырубовой, и сказала, как бы вспомнив:

— Да, я едва не забыла вам сказать, милый Владимир Александрович. Я слышала, о чем вас просила Аннушка, и со своей стороны прошу вас: помогите ей, бедняжке, в ее просьбе относительно ее друга и его семьи. Я знаю, она страшно переживает. Несчастный старец еще не совсем оправился после покушения на его жизнь, и ему потребен будет покой, когда он возвратится в Петербург, и охрана. Я не хочу просить об этом Маклакова, а вас прошу.

И Сухомлинов подумал: «Боже, как зыбко все в сем подлунном мире! Откажи я исполнить сию несоответственную просьбу — все благоволение монархов ко мне рассеется, как дым. Но отказать такой просительнице непостижимо. Что творится, что делается у нас на святой Руси и чем сие кончится? Гришка Распутин, самая одиозная личность и самый мерзкий прохвост, совершенно загипнотизировал монархов, а вернее — царицу! Доктора философских наук. Невероятно. Шизофрения какая-то, а точнее — мистика», но вслух сказал:

— Я нахожусь, ваше величество, в трепетном волнении, что заслужил перед вами подобное высочайшее доверие, и приложу все старания, чтобы исполнить ваше монаршее волеизъявление…

— Просьбу, Владимир Александрович. За Аннушку, — поправила его царица.

Сухомлинов готов был воскликнуть: «Да какая же это просьба, черт побери? Испробуй я не исполнить ее — голова с плеч. Но я исполню вашу просьбу, ваше величество. Найду способ исполнить. При помощи Белецкого ли, Джунковского ли…» — и вновь вслух сказал:

— Ваша августейшая просьба, ваше величество, для покорного раба вашего будет всегда божественным предзнаменованием и благоволением… — и опять кивнул с лихостью гусара, да еще прозвенел шпорами, громко стукнув каблуками своих зеркально сиявших сапог.

— Я рада слышать это, милый Владимир Александрович, — промолвила императрица нежно и признательно и добавила, как бы давая понять, что долг платежом красен: — Да, а о Евдокимове я подумаю и поговорю с государем, — и вдруг спросила: — А как вы полагаете, великий князь возьмет Берлин? У него ведь достаточно сил для этого, не правда ли?

Сухомлинов вытянулся от неожиданности и не знал, что и говорить: «Царица интересуется явно не своими делами, но уж если интересуется — могла бы осведомиться у своего супруга, а не у военного министра, коего едва не обвинили в Думе в пособничестве шпионам, когда речь шла о Мясоедове. Что скажет или подумает публика, если ей станет ведомо, что военный министр сообщает императрице — немке к тому же — данные о военных действиях русской армии против немцев же? И что подумает или скажет публика о самой императрице в таком случае? Скандал невообразимый получится». И ответил: