Заре навстречу - Вадим Кожевников

Подымаясь на крыльцо, они поспешно сдергивали с себя шапки.

Ползунков провожал их сочувственным взглядом.

— Видали? Чуют, куда их приняли. Вроде каждый себе команду «смирно» объявляет, — и задумчиво произнес: — А как же иначе? Дело строгое, не временно, на всю жизнь в той команде ради народа служить.

Остальные рабочие, не члены партии, хоть время их дежурства в конюшнях истекло, тоже не расходились по домам. Усевшись на бревна, они курили, разговаривали о самых пустячных домашних делах, но всё поглядывали на дощатую дверь сторожки.

Падал мягкий, косматый снег. Из конюшен доносилось мерное похрапывание коней, жующих прелую солому Синеватые сумерки сочились на город из таежной чащи. Возле ворот ходил в обнимку с винтовкой дежурный.

Тима тоже — как беспартийный — сидел со всеми на бревнах. До сих пор он считал: партия — это вроде службы, сначала против царя, потом против буржуазии.

И поступают на эту службу люди, потому что начитались всяких правильных ученых книг, из которых выходит что без революции никак не обойтись. И, служа в партии они по книгам знают наперед, как надо поступать. Ведь вот папа всегда сразу маме говорит, если что-нибудь не так, где, в какой книге, правильно про это написано А оказывается, партпя — это вовсе не служба а что-то такое неизмеримо большее и гордое. Хотя в ней все люди разные, но все они одинаковы в одном: и папа, и мама и Рыжиков, и Федор, и Эсфирь, и Капелюхпн, и Хрулев!

и эти, теперь пять новых большевиков: если партпя им скажет: "Так надо!" — они все будут выполнять волю партии.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Как-то вечером мама пришла с папой домой и сказала Тиме как будто веселым голосом:

— Ну, Тимофей, кончилось твое вольное житье, будешь жить с папой.

— А ты? — спросил Тима испуганно.

— Я поеду с обозом за хлебом.

Потом мама пошла на задний двор и вернулась оттуда с Полосухиной.

— В ближайшие дни вы можете перебираться сюда, — сказала ей мама. — У нас тут в окно дует — подоконник сгнил — и печь не в порядке, но уж это вы сами поправьте, — и сухо добавила: — А теперь извините, мне нужно укладываться.

Когда партия что-нибудь приказывала папе или маме, Тима никогда не слышал, чтобы они обсуждали друг с другом, нравится им это или не нравится.

И хотя по встревоженному, опечаленному лицу папы легко можно было понять: ему не нравптся, что партия посылает маму с обозом в деревню, он старался скрыть это и только озабоченно советовал:

— Варенька, пожалуйста, надень под кофточку мою жилетку и положи в карман камфору или нафталин — от насекомых отличное средство. Сейчас самая эпидемия сыпняка. И валенки мои тоже возьми.

— Ну вот еще, не хватало, чтобы я как кикимора выглядела, а ты себе ноги отморозил в ботинках, — упрямилась мама.

— Мне просто будет приятно, что на твоих ногах мои валенки, — хитрил папа.

— Ты знаешь, я не люблю филантропов.

— Однако, вместо того чтобы разрешить жилищную проблему на собрании жильцов, ты стала на путь, я бы сказал, личной добродетели.

— Коммунисты должны подавать пример первыми, — весело заявила мама и спросила ехидно: — Тебе жалко нашей квартиры?

— Вообще, конечно, я прпвык, у нас тут так уютно.

— Ну тогда скажи Полосухиным, что ты раздумал, — разгорячилась мама.

— Видишь ли, Варенька, — сказал глубокомысленно папа, — самое трудное это во имя добра применять насилие. Тебе не кажется, что ты пошла наиболее легким путем, избежав радикального решения с переселением жильцов заднего двора в лучшие жилища?

— Я, Петр, очень много думала там, на собрании, — сказала твердо мама. — И решила: нам сейчас важнее всего уголь. А уголь — это Асмолов.

— Не слишком ли много практицизма? — усомнился папа.

— У меня — нет, — сердито сказала мама. — Это Коноплев и Редькпн сразу поняли. Когда я им сообщила, что Асмолов дал согласие ремонтировать машины на мельнице, они мне сказали: значит, утеснять его ни в коем случае нельзя, раз он к нам подался. А Полосухин, тот даже заявил, что за такое он готов и в собачьей конуре жить, потому что, если мельница остановится, без хлеба всем будет худо.

— Варенька, ты просто большой политик, — неуверенно сказал папа. — Ведь это до некоторой степени дальновидно.

— После наставлений Рыжикова будешь дальновидной, — призналась мама.

Но тут сердце Тимы не выдержало, и он воскликнул обиженно:

— Выходит, я зря жильцов уговаривал? Нужно было им свою квартиру уступить, и все.

— Извините, — сказала мама, — в следующий раз, Тимофей Петрович, мы будем с вами советоваться, — и чмокнула Тиму в лоб.

"Эх, — обиженно подумал Тима, — маленьким считают!

А у меня своя лошадь есть. Вот приеду на ней в ревком, будут приставать: съезди куда-нибудь, за чем-нибудь, а я сначала подумаю, поеду или пет. Или вот возьму и поскачу вместе с мамой в деревню, с обозом. Если, конечно, Хрулев отпустит. Уговорить бы его как-нибудь! И папе спокойней, когда я буду с мамой. В тайге, говорят, бандиты бродят. А я шкворень от телеги к себе в голенище валенка спрячу и в случае чего — раз по голове, и все…"

Папа тщательно и бережно укладывал в большую изовую корзину книги, исписанные тетрадки, стопки газетных вырезок, перевязанные бечевкой, и пожелтевшие комплекты газет. Мама, следя за ним, произнесла насмешливо:

— Ну что ты за Плюшкин! Когда ты перестанешь таскать за собой этот бумажный мусор?

Папа только вздохнул и ничего не ответил.

Отца Тимы в шутку называли "ходячей энциклопедией". Царское тюремное начальство не накладывало запрета на чисто научную литературу. Просидев несколько лет в одиночке, Петр Григорьевич довольно основательно изучил высшую математику, органическую химию, древних философов, историю христианства и ботанику. По самоучителю Туссэна овладел немецким и греческим языками. Куда бы его ни забросила жизнь, он всюду возил с собой большую ивовую корзину, в которой хранились записи, вырезки, конспекты прочитанных книг. И всегда, куда бы он ни шел, прихватывал с собой на всякий случай книгу. Читая, он любил подчеркивать, закладывать страницы листками бумаги и делать выписки.

Как-то мама сердито сказала:

— После тебя, Петр, противно брать книгу в руки.

Как ты не понимаешь, что это просто нескромно — насиловать мое внимание на каждой страничке восклицательными или ироническими вопросительными знаками!

— Почему же ироническими?

— Да, ироническими! — воскликнула мама. — А если я не согласна?

— Ну, тогда зачеркни знак вопросительный и поставь восклицательный.

— Не смей портить книги!

— Хорошо, — кротко согласился папа. — Я сотру резинкой. Только ты предупреди заранее, какую книгу хочешь взять.

— Я никогда заранее не знаю. Захочу читать и читаю.

— Неправильно. Нужна строгая система чтения.

Я тебе рекомендую хотя бы на год составить список.

— Я тебя прошу не вмешиваться в мою духовную жизнь! — горячилась мама. — Пойми, мы с тобой совершенно разные люди. Я вот безумно люблю Надсона, а ты его презираешь.

— Я не презираю, а считаю, как медик, что многие его скорбные стихи порождены чисто субъективным фактором — его болезненным состоянием.

— Так читай своего Некрасова.

— Некрасов — величайший поэт русского народа. Истинная поэзия — это когда субъективное сливается с объективным в гармоническом единстве.

— А если я страдаю, зачем мне твое гармоническое единство?

— Отчего же ты страдаешь? — озабоченно осведомился отец.

— Потому что ты вот такой, поэтому я и страдаю, — с отчаянием заявила мама.

— Скажи мне, что ты обнаружила во мне плохого, я постараюсь понять твою критику и попытаюсь преодолеть со временем некоторые свои отрицательные качества.

— Ты меня не любишь.

— Варенька, что ты! Ну разве можно так? Даже если у нас возникла полемика…

— Да, не любишь, — упрямо настаивала мама. — Любящий человек всегда очень чуток.

— Но скажи, в чем я обнаружил свое невнимание?

— Если женщина ищет слова о любви в книге, значит, она не слышит их от того, кому следует их произносить. Вот!

— Так я же люблю тебя.

— Тогда не смей больше черкать книги.

— Хорошо, пожалуйста, — покорно согласился пана. — Только я не понимаю, почему этой моей, ну, скажем, дурной привычке ты придаешь такое большое значение.

— Я хочу, — гордо заявила мама, — чтобы ты ради меня шел на жертвы.

— Ну, пожалуйста, — сказал папа.

— Я знаю, что ты очень хороший, — певучим и нежным голосом торжествующе произнесла мама, — и мне очень приятно убеждаться в этом, и как можно чаще.

— На таких пустяках?

— Нет, это не пустяки, — горячо сказала мама. — Я знаю, ты очень любишь делать пометки на полях, и отказаться от этого тебе нелегко. Но раз ты согласился, то вот. — Она протянула руку, сняла с папы очки, поцеловала его в висок, снова надела на пего очки и сказала радостно: — Я тоже великодушна и тоже готова ради тебя на жертвы. Можешь подчеркивать сколько хочешь! И знаешь, — произнесла мама шепотом, — когда тебя нет, я беру твою книгу, смотрю на твои пометки, и будто ты рядом со мной, — и деловито осведомилась: — Ты не знаешь, привидения в очках являются?