Заре навстречу - Вадим Кожевников

— На таких пустяках?

— Нет, это не пустяки, — горячо сказала мама. — Я знаю, ты очень любишь делать пометки на полях, и отказаться от этого тебе нелегко. Но раз ты согласился, то вот. — Она протянула руку, сняла с папы очки, поцеловала его в висок, снова надела на пего очки и сказала радостно: — Я тоже великодушна и тоже готова ради тебя на жертвы. Можешь подчеркивать сколько хочешь! И знаешь, — произнесла мама шепотом, — когда тебя нет, я беру твою книгу, смотрю на твои пометки, и будто ты рядом со мной, — и деловито осведомилась: — Ты не знаешь, привидения в очках являются?

— Не знаю, не видел, — растерянно сказал папа.

— А я тебя видела вон там, возле шкафа. Ты стоял такой, весь будто из тумана, глядел на меня так нежпонежно. Это когда я волновалась, что ты пошел разоружать сводный батальон.

— Варенька, — встревожился отец, — это серьезный симптом нервного переутомления, тебе нужно принимать микстуру Бехтерева.

— У тебя, Петр, очень последовательное материалистическое мышление, насмешливо сказала мама.

Но Ян Витол был совсем другого мнения о Сапожкове.

— Ты, Петр, — говорил он, — интеллигент, и психология у тебя интеллигентская, и повадки у тебя интеллигента. Когда тебя подшибли во время обыска, ты очень точно поставил медицинский диагноз своему ранению. А политический?

— Не понимаю!

— Тебя когда ранили?

— Ну, три недели назад.

— Тебя ранили тогда, когда немцы начали свое новое наступление. В эти же дни было покушение на Федора и убили подполковника Купресова, которого Федор привлек в военное училище преподавателем. В эти же дни сгорели фуражные склады Золотарева. Да, все это произошло приблизительно в одно время. Теперь скажи, ты когда-нибудь сидел в тюрьме вместе с таким Вазузиным?

— С Иннокентием Павловичем, а как же! Очень нервный субъект, с несколько повышенным воображением. Все сочинял планы фантастического побега.

— Так вот, — сказал Ян, — я хочу, чтобы ты допросил Вазузина.

— Вазузин у пас в тюрьме?

— Он агент подпольного контрреволюционного "Сибирского временного правительства".

— Но почему ты его не допрашиваешь?

— А что я могу сделать, если он молчит?

— Еще раз допроси.

— Да что я, гений, — рассердился Ян, — или гипнотизер! А ты вот тряпка.

— Если разговор будет продолжаться в таком тоне, — Сапожков гордо выпрямился, — то я вынужден буду…

— Пу, стукни меня по голове чернильницей, — жалобно попросил Ян, — но что же делать, если он молчит?

— Хорошо, — решительно заявил Сапожков, — вызови, Я с ним поговорю. Что нужно узнать?

— Кто стоит за ним, — сказал Ян. — А то я от него совсем нервный стал.

Красногвардейцы ввели в комнату Вазузипа. Высокий, жилистый, с крупным хрящеватым носом и черными длинными глазами, он держал себя вызывающе спокойно.

Небрежно кивнув Сапожкову, сказал:

— Здравствуй, Петр. И, кажется, прощай. Очевидно, сегодня вы меня кокнете?

Сел, забарабанил длинными, сильными пальцами по краю стола, спросил:

— Что же молчишь, давай допрашивай.

— Это правда? — спросил Сапожков.

— Что правда? Правда бывает разная.

— Ты стал контрреволюционером?

— Знаешь, пдп-ка ты к черту со своими идиотскими вопросами! оглянулся, подмигнул: — Ну, по старой дружбе, когда шлепнете?

— Ты боишься? Почему паясничаешь? — спросил Сапожков.

— А что, я должен перед тобой благородного героя корчить? Может, традиционной следовательской папиросой угостишь?

— Я не курю.

— Знаю. Скажи, чтобы принесли.

Закурив, развалившись на стуле, Вазузин предложил:

— Хочешь анекдотец? Но для того, чтобы его понять, нужно иметь сильно развитое чувство юмора. У тебя как но этой линии, есть способности? Или сие тебе недоступно?

— Зачем тебе с таким излишним усердием унижаться передо мной? Не надо, Вазузин.

— Я перед тобой унижаюсь?! — Вазузин вскочил. На скулах его проступили красные пятна. — Я никогда ни перед кем…

— А вот сейчас унижался. Потому что другого ничего не остается. И молчал ты на допросе не потому, что храбр и не боишься смерти, а потому, что стыдно говорить о мерзостях, убийствах, заговоре, предательстве. Пытаешься умереть не жалким, а ты жалок до отвращения.

— Это все? — яростно спросил Вазузин.

— Все, — сказал Сапожков.

— Будешь меня допрашивать?

— Нет.

— Могу уйти?

— Можешь.

— Позволишь еще одну выкурить?

— Кури.

Вазоны закурил, вытянул ноги и произнес облегченно:

— Эх ты, следователь! Выходит, от меня ничего не добился. Не можешь.

— Нет, могу.

— Э, брось!

Вазузин небрежно махнул рукой.

— Ты знаешь, при какпх обстоятельствах погибла твоя жена?

Вазузин побледнел, но, преодолевая себя, произнес безразлично:

— Так, в общих чертах. Она, кажется, умерла в одиночке от истощения.

— Я был в тюремной больнице, когда это случилось.

— А что именно случилось?

— Случилось сначала не с ней, а с тобой.

— Что же случилось со мной?

— Ты написал прошение на высочайшее имя о помиловании, когда был приговорен к казни.

— Но я это сделал, чтобы спасти свою жизнь для роволющш.

— Это твои собственные измышления, и о них я судить не могу. Ей сообщили о твоем прошении. Ночью она вытащила лампу из железной сетки, вылила из нее керосин на матрац, подожгла его и легла на горящий матрац.

Она долго горела заживо, пока надзиратель не услышал запах дыма.

— Петр, это ложь!

— Ты знаешь Эсфирь? Она может подтвердить. Твоя жена, умирая, сказала ей все про тебя.

— Какой ты подлец! — простонал Вазузпн, закрыв лицо руками. — Зачем, зачем так жестоко?..

— Но ты все это знал, брось притворяться.

— Я еще надеялся, что это не так.

Бледный, с дрожащими губами, Сапожков произнес, задыхаясь:

— Я бы никогда по стал говорить тебе это, если бы но знал, что ты негодяй. А теперь вот что… — Сапожков взял папиросу и, неловко, неумело закуривая, произнес повелительно: — Теперь я уйду, а ты все скажешь Витолу, слышишь, все!

— Подожди, не уходи, Петр! Хорошо, зови Витола, Нет, подожди! А потом вы меня расстреляете?

— Не надо, Вазузин. Ты же знаешь, что ты сделал, — Тогда последнее, Петр! — Вазузин поднял темное лицо с глубоко запавшими глазами и попросил со слабой надеждой: — А если я все скажу, вы можете?..

— Ну не мучай меня, Вазузин! — с отчаянием произнес Сапожков. — Зачем ты со мной торгуешься?

— Ладно, зови Витола. Но ты все-таки побудь здесь.

— Хорошо, я останусь.

Закончив показания, Вазузин устало и уже равнодушно спросил Витола:

— Так вы как, сегодня со мной кончать будете? Хорошо бы дольше не тянуть.

Ян задумался. Его круглое, с детскими, пухлыми щеками лицо было мрачно.

— Вы считаете, что заслуживаете расстрела?

— Да.

— Мы вас не будем слушать в этом. Мы не мстители.

Вы сами себе уже отомстили. Я за то, чтоб вы жили и думали. Вы будете сидеть в тюрьме долго. Вы помогли революции своим признанием. Революция убивает тех, кто ей опасен. Вы — уже нет. Я буду говорить это на суде.

— К черту! — закричал Вазузип. — К черту, все к черту!

Ян опустился на стул, стиснул голову сильными, мускулистыми руками.

— Так болит, так болит! — Он приложил широкую ладонь к сердцу. — И здесь тоже. — Стукнул кулаком по столу и крикнул: — Ты понимаешь хоть, что ты делал?

По-ни-ма-ешь, Вазузин, понимаешь?

Егор Косначев писал в газете "Революционное знамя": "Народ-богатырь снесет ныне с лица земли каменное позорище тюрем, а на их месте воздвигнет дворцы науки". Но никто не собирался ломать городскую тюрьму.

Наоборот. С утра до ночи курсанты Федора Зубова ремонтировали главный корпус, приспосабливая его себе под общежитие. Каторжную тюрьму забрал продовольственный отдел под склады. Только вросший в землю старый каменный флигель, где последнее время жили солдаты конвойной команды, отвели под тюремное помещение.

Хотя у папы на солдатском ремне висел большой револьвер в засаленной кобуре, он совсем не походил на настоящего начальника. Опускаясь на табуретку, он каждый раз тревожно вскакивал, забывая, что у него сзади висит наган.

Бывший фронтовик Зеленцов, снисходительно усмехаясь, советовал:

— Вы, Петр Григорьевич, потуже поясок затяните, тогда пушка не будет беспокоить.

Сапожков послушно начинал ковырять ремень зубом внлки, чтобы сделать дырку и потуже затянуть пояс.

— Полковник жалуется, требует отдельную камеру, не желает с ротмистром сидеть: храпит во сне очень, — рассказывал Зеленцов.

— Очевидно, носоглотка не в порядке, — оживился Сапожков. Потом рассердился: — Не понимаю полковника!