Город Брежнев - Шамиль Идиатуллин

И всем похер. Всем всё было похер. И это было некруто и западло. Можно было даже подумать, что пацаны умирали и убивали зря, и молчали об этом зря, и героями себя считали зря.

Не зря. За Родину они помирали.

Родина, конечно, знала. Она все знает. Это ее работа – все знать, требовать и не прощать. Как строгая мать толпы неисправимых шкодников.

Виталику это казалось неправильным. Он не был шкодником и не заслужил строгого отношения – вернее, заслужил не больше остальных, к которым, насколько он видел, отношение было совсем не строгим.

И вообще несправедливо как-то: матери нет, зато есть Родина. Которую ни обнять, ни десять копеек на мороженку попросить, ни просто в глаза посмотреть. Слишком много было глаз у лиц, которые выступали от имени Родины. И слишком эти глаза были неласковыми. У таких мороженку точно не допросишься.

Виталик даже ни разу в жизни не ответил на этот дебильный вопрос: кого больше любишь, маму или папу. Дебильный вопрос, кто спорит, но почему всем этот вопрос задавали по сто раз, а Виталику ни разу? Ущербный он как бы? Наверное, ущербный. Зато легко может ответить, кого не любит. С каждым годом все более развернутым ответом, как Вера Даниловна учила.

Она вообще, несмотря на дурковатость, многому учила правильно, а про многое помогала додуматься самостоятельно. Виталик выучил пункты про поступательное развитие истории и революции как ее движущую силу, а самостоятельно додумался про разницу между удачливыми и неудачливыми революционерами и вообще историческими личностями. Одни с малых лет не скрывали неудовольствия в связи с неправильным устройством мира, с малых лет начинали с этим бороться, с малых лет попадали под пресс неправильно устроенного мира и стирались с лица земли. Иногда сразу и в прямом смысле, под сочувственные гимны более осторожных товарищей, чаще постепенно и по нарастающей: вышибались из вузов, с работы, попадали в списки неблагонадежных, садились в тюрьму, калечились, цепляли туберкулез, – и далее сочувственные гимны и вечная память недолгого века.

Другие – вот другие как раз были осторожными. Они видели неправильность мира, но не спешили об этом вопить. Они, как тот Архимед, искали точку опоры: получали образование, качали руки-ноги-голову, делали карьеру, выбирались на площадку, на которой можно хорошенько закрепиться и хорошенько зацепиться, – и уже тогда переворачивали мир. Много бы добился брат государственного преступника, вылетевший из провинциального вуза за смуту в первом же семестре, если бы продолжил смутьянствовать? А Ленин понял свою осечку и добился всего – потому что сумел окончить столичный вуз и стал юристом, считай государственным человеком. Много бы добился Наполеон, не выбившийся в лейтенанты? Или Хрущев, не выбившийся в партийные вожди? Или Брежнев, застрявший в армейском политуправлении?

Виталик понимал, что они добились многого, но не самого нужного и вряд ли были счастливы всю жизнь, особенно под конец: Ленин с Брежневым болели, Хрущев с Наполеоном жили, считай, под конвоем и так далее. Сами виноваты – зачем было забираться так высоко?

Виталик на такие высоты не заглядывался. Он просто хотел жить не хуже других. Может, чуть лучше других. Так, в общем, как заслужил – честной службой и тяжелой работой на благо общества. А если общество этого не позволит, значит оно против Виталика. Значит, оно враждебное. Что делать с врагами, Виталика учили с детства цитатами из классиков – и еще, в отличие от многих, на практике, такой, что не дай бог никому.

Было, конечно, некоторое противоречие в том, что революционные лозунги и речовки вроде «Революция продолжается, значит нам ее продолжать» насаждались сверху донизу, от подворотен до Кремля, властными структурами – против которых и полагалось быть направленной любой революции. Но никто же не заставляет разрушать весь мир до основания. Можно подкопать только ближайшую стеночку – и только для того, чтобы подлезть самому.

Виталик до сих пор не мог себе простить, что однажды не выдержал и спросил про это противоречие на лекции по обществоведению. Не потому простить не мог, что ответ его потряс, и не потому, что обратил на себя чье-либо внимание. Всему техникуму было плевать, в первую очередь лектору, усыпанному перхотью серому гномику в сером же и таком засаленном, что хоть картошку жарь, костюме. Глупо задавать такие вопросы в принципе, обращать на себя внимание и подсказывать кому-то еще про подкоп под стеночку, ведущий вперед и вверх, к теплому сортиру, джинсам, кроссовкам и водке с черной этикеткой. Виталик это понял, едва закончил формулировать дурацкий свой вопрос, и поспешно сел на место, моля, чтобы гномик его послал и чтобы никто из одногруппников ничего не запомнил.

Так и вышло. Никто не запомнил, а гномик не то что послал, просто снисходительно насыпал горсть вызубренных фраз про новую историческую формацию, развитой социализм и направленность революционного начала на национально-освободительную борьбу и антиимпериалистическую солидарность, мир и дружбу. Виталик старательно кивал, хоть снисходительность обозлила его настолько, что он полдня незаметно ходил за лектором по улицам, придумывая, как стукнуть в перхотный эпицентр и куда потом гномика оттаскивать. Не придумал – зачищать местность его тогда еще не научили. Поэтому решил: дадим новой исторической формации шанс убедить нас. А не убедит – сама виновата.

Пока убедить пыталась, старательно так. Оставалось не спугнуть.

И вот вам здрасте.

Сперва Виталик не считал ситуацию совсем трагичной. Артур оправдывался не очень искренне, зато убивался всерьез, при этом, похоже, был готов и дальше держать переживания при себе, как держал все эти недели. Жалко пацана, во всяком случае, жальче, чем капитана Хамадишина, который, оказывается, сам нарвался – целиком и полностью, во всех смыслах. На то и напоролся, как говорится.

И пусть менты-дурачки продолжают потрошить родню убитого мальчонки да конторских пацанов – и разыскивать неуловимых цеховиков. Упорные слухи, за месяц с лишним не уставшие бродить по городу, объясняли, что только подпольные жучки-миллионеры и могли набраться дерзости для демонстративного убийства милицейского капитана.

Виталик сомневался в этом с самого начала, подозревая банальщину вроде рассерженного мужа-рогоносца, но, естественно, никому об этом не сказал, в том числе комитетчикам, допросившим его через три дня после убийства. Допрашивали всех, кто в течение последних лет соприкасался с Хамадишиным по служебным и прочим надобностям.

Значит, не рогоносец. Но и никто из расхожих версий. Забавно.

По крайней мере, теперь все стало на свои места. Места паршивые, неудобные и не очень устойчивые – зато согласно купленным билетам. Радовало, что Виталик не имел к их покупке никакого отношения. Вообще.

Артур считал иначе.

– Я думал, вы раньше придете.

Виталик не сказал, что индюк тоже думал, а просто поднял бровь, ожидая продолжения. Артур смутился и сказал вроде не то, что собирался:

– Ну, на ноябрьский концерт. Вы же руководитель, а даже не увидели, как получилось.

Ты мне претензии предъявлять будешь, молча изумился Виталик. Что-то многовато Вафиных с претензиями на меня одного.

Артур поморгал и спросил:

– Витальтолич, а с остальными что будет?

Виталик сделал лицо совсем сдержанным, честно пытаясь понять. Артур, откашлявшись, вроде как объяснил:

– Если заговор, значит он не один был, сообщники должны быть. И тоже менты, наверное. Они ведь отсидятся, а потом опять будут… Не Андропова, так из горкома, с КамАЗа или пацанов опять…

В голове будто взрывпакет сработал – стало звонко, гулко и пусто. Но хотя бы понятно: не смеяться и молчать. Хуже будет. А хуже может быть, оказывается.

Виталик совсем забыл тот разговор про заговорщиков. Вернее, не забыл, а почему-то решил, что лишь собирался поговорить с Вафиным про неприятности, но попытка не удалась, и потом он с досады чуть было не выдал слегка разукрашенный вариант той же истории вафинскому сынку. Так ему запомнилось – про чуть было. А на самом деле он, оказывается, выдал и попросил докладывать, если что. Артур запомнил и, может, из-за этого и пошел за Хамадишиным. А потом случилось все остальное.

Вот тут Виталик и почувствовал себя льдиной, уходящей в черную кипящую воду.

Ладно. Случилось и случилось. А из-за чего – вопрос сугубо технический и мутный. Прояснить его смогут лишь психиатр да следствие, если до них дойдет. И то вряд ли. Вряд ли смогут: у ментов совсем иные задачи, как и у психиатров, в этом Виталика убедили собственный опыт и судьба матери. И вряд ли дойдет. Потому что вопрос знаком пока двум человекам, и оба этих человека в распространении истории совершенно не заинтересованы. Если, конечно, Артур не проболтается. Не должен, в принципе.

– С остальными сложно пока, Артур, – сказал Виталик сдержанно. – Я сам пока не разобрался. Ну и ты не суйся больше ни в коем случае.