Город Брежнев - Шамиль Идиатуллин

– Вафин, не цепляйся к словам, – сказала Зинаида Ефимовна. – Тамара Максимовна имеет в виду, что мальчик учился в другой школе и наши ученики не должны… И вообще, о чем речь? Что за глупости – сороковины, тем более по ребенку! Это религиозный пережиток, в конце концов! Вафин, ну ты же Вафин. И Ибатов тоже туда собирается? Ребята, простите, пожалуйста, но есть же, в конце концов, поговорка про чужой монастырь.

– А что не так? – спросил круглолицый парень из второго ряда. – У нас, вообще-то, тоже сорок дней отмечают. Могли бы знать такие вещи, если здесь живете.

– Еще не хватало… Так, Ибатов, что за тон вообще? И что значит «здесь живете»? Ты тут хозяин?

– Я везде хозяин необъятной Родины моей, вы нас сами так на линейке в пятом классе учили, Зинаида Ефимовна, помните?

– Так, закончили демагогию, – скомандовала дама. – Никто никакие сороковины отмечать не будет.

– Вот вы по друзьям своим не отмечайте, а мы будем, – сказал Корягин, сгорбившись.

– Корягин, за языком следи, – посоветовала директриса. – Тебе еще в этой школе два с половиной года учиться. Или нет уже такого желания? Есть? Хорошо. В каком парке собираетесь, у «Гренады»?

– Чего у «Гренады»-то сразу… – начал Корягин, но Артур так же сипло, но звучно перебил:

– Какая разница? Это воскресенье, внешкольное мероприятие и вообще не мероприятие, а просто…

– Просто что? – воскликнула директриса. – Просто очередной неформальный выплеск молодой энергии, за который придется отвечать вашим родителям и учителям?

– С какой это стати? – спросил Корягин. – Чего здесь такого-то?

– Корягин, ты правда такой тупой или прикидываешься? – спросила Зинаида Ефимовна. – Ты что, не знаешь, что тут после ноябрьских было и того?..

– Убийства, – подсказал Полусапожок.

Дама будто не услышала:

– Того печального инцидента, который вызвал, э, несколько неадекватную реакцию в городе?

– Неадекватную? – повторил Артур, но она снова как будто не услышала.

– Да нас всех на ковер вызывали, Тамару Максимовну, меня, всех, проверка до сих пор работает, до самого верха, ограничения режима… Да что я вам говорю, вам же все игры! Нас с работы погонят, родителей ваших погонят, из партии, из комсомола попросят, – но вам же это трын-трава! Вам же красивые выдумки детские ваши важнее! Солидарность, мальчишеский союз, мальчики кровавые, жалко им!

– А вам не жалко? – спросил Полусапожок, глядя исподлобья.

Остальные смотрели так же.

Все.

Зинаида Ефимовна замолчала и запрокинула лицо, будто от удара. Вскинула руки, поправляя безупречно уложенные волосы, и так, из-под рук, очень спокойно проговорила:

– Мне, ребята, жалко. Мне.

Развернулась и уцокала к двери.

– Так, – сказала директриса, дождавшись, пока двери сыграют туда-сюда. – Довели человека.

Никто даже не возмутился. Все смотрели по сторонам или в пол, но явно не из-за того, что были согласны с упреком.

Директриса оглядела всех и продолжила:

– Возможно, не обо всем вам следует знать, и я, возможно, тоже зря это говорю, но Зинаида Ефимовна права. Смерть того мальчика очень больно ударила по всем нам. По городу, по учреждениям образования, по детям.

– Только по милиции не ударила, еще хуже гестапо устроили, – сказал пацан рядом с Корягиным.

– А ты как хотел, Овчинников? – воскликнула директриса. – Человека ведь убили!

– Человека? – спросил Артур совсем сипло и не своим совершенно голосом, и Виталик, подумав, пошел к нему, без суеты и промедления. – Этого человека, который левого пацана до смерти забил, не по делу вообще, и еще бы сотню забил, и он, падла, человек? Он человек, а Серый – чужой мальчик, да? А капитан Хамадишин – свой, да? Человек, да? Да таких человеков только убивать, и правильно сделал, что убил, и если еще раз!..

Закричали все разом – директриса: «Вафин, успокойся!», Комарова: «Артур, ну Артур, ну пожалуйста!», Корягин с пацанами: «Эсэс, ну все, все, ну чего доводите человека-то!» И Виталик, заглушая всех, рявкнул: «Прекратить! Прекратить немедленно!» – неумело молясь, чтобы никто не расслышал, что кричал, пытался кричать, а потом просто всхлипывал Артур, уткнувшийся мокрым лицом в грудь Виталику. Виталик стискивал ему плечи и давил на затылок, чтобы не вздумал высвободиться и продолжить недозволенные речи про то, что какие, на хрен, родители, какие учителя, я сам его кончил, сам отвечу и любого врага кончу, кто пацанов будет убивать, не в ногу уже, а горло рвать буду.

Рявканье сработало. Виталик обвел глазами испуганную и изумленную публику, застывшую примерно как в последней сцене телеспектакля «Ревизор», и сказал:

– Вы что тут устроили, а? Человек только с больничного, а вы ему нервы треплете. Тамара Максимовна, пусть ребята сейчас по домам, а в понедельник новое придумают. Пацаны, никаких сороковин, поняли? Это провокация и как бы подставиться можно. Это специально устраивают, против вас. Не надо. Поняли? Вы меня поняли?

– Поняли, – вразнобой буркнули пацаны.

Артур напрягся, пытаясь высвободиться, и что-то горячо и немо выдохнул Виталику в грудь. Виталик толкнул его в затылок, чтобы успокоился, и он вроде понял и чуть расслабился.

– А вы, молодой человек, собственно, на каком основании?

– Я Соловьев, от шефов и комитета комсомола. Куратор, можно сказать. Вот, курирую.

Он показал глазами на Артура и на остальных.

Директриса повторила его движение и как будто опомнилась. Вздохнула и сказала:

– Хорошо, вы с Вафиным идите, а мы тут попробуем разобраться, без криков и остального. Хорошо, ребята?

– Я с вами, – сказала Комарова, но Виталик губами сказал: «Пожалуйста», а Маринка вышла на перехват Комаровой.

Но это, конечно, была только отсрочка. Беда пришла – не на порог, а на всю голову.

4. Значит, нам ее продолжать

Так ему и надо, сказал Артур. Еще раз бы убил, и два раза, и три, потому что такая сволочь жить не должна.

Я не знал, что убил, сказал Артур. Думал, меня искать будут, куртку выкинул, подстригся вон сразу – родители запрещали, так я клок выстриг, так что пришлось дальше машинкой поправлять, батек на антресолях нашел, тупая, все волосы повыдергал, блин.

Я не хотел убивать, сказал Артур. Я в ногу бил, чтобы ранить, нет, не так, просто чтобы он отстал, и все. Он отстал, а я не хотел.

Артур говорил, и замолкал, и плакал, и смотрел на Виталика, ища то ли понимания, то ли сочувствия, то ли спасения. И Виталик чувствовал, что это чужое желание, не имеющее никакого отношения к его жизни, подтапливает его жизнь, как несчастная псина, обалдело бегающая по льдине в центре весенней реки, все сильнее подтапливает эту льдину.

Чувство это возникло не сразу. Сперва Виталик просто тягостно пытался понять, с какой стати он постоянно должен быть чужой жилеткой, то всеобщей, то отдельно взятого пионера – ну хорошо, уже комсомольца, тем более здорового лба с мамой-папой, в фирменных кроссовках, наверняка с магнитофоном и вообще полным мешком радостей, о которых Виталик в детстве мог только мечтать, а теперь даже и мечтать не мог, потому что мечтать о таком – себя унижать.

Виталик не очень хорошо помнил, как ему жилось, когда он был ровесником нынешнего Артура – то есть в последний школьный год. Но вроде бы до смерти матери он мечтал, пусть и нечасто, всего о трех вещах: джинсах, брате и теплом туалете. Первая мечта сбылась сразу после того, как потеряла смысл, – потому что погибла вторая. Третья мечта оказалась именно что сортирной, требующей слишком сильно тужиться и слишком многое терпеть. Тем важнее сократить процесс.

Артур не мечтал ни о чем, зажравшийся барчук. Они все тут были зажравшиеся. У всех были магнитофоны, кроссовки с джинсами, квартиры с теплым туалетом и собственной комнатой, папы с мамой. Если не в натуре, то в ближайших планах. У всех были, а у Виталика не было, даже в планах. Которые сперва предстояло составить, потом обеспечить, а потом рвать ради них задницу. Несколько лет. Причем рвать задницу приходилось по-любому, даже если не нужны джинсы с магнитофонами. Просто рабочий режим такой, на разрыв. Именно для Виталика, которому приходилось пахать за таких, как Артур, потому что они маленькие. Потом маленькие вырастут, и пахать за них снова придется Виталику, который сам окажется маленьким человеком при больших людях, поставленных руководить, с кругозором, образованием, должностью и комсомольской нагрузкой.

В Афгане Виталик твердо знал, что это временно. Он многому научился за речкой, на многое нацелился. Оказалось, зря целился. Как в пятом классе, когда спортактиву поселка велели готовиться к районным соревнованиям по гимнастике, и Виталик себе все ноги выбил, чуть спину не сорвал, но подготовился шикарно – а соревнования оказались по легкой атлетике. И Виталик прибежал пятым, что ли, с конца.

За речкой все, тем более пацаны из ОРБ, твердо знали, что они герои, понимали, что это очевидно и известно в Союзе всем, и по возвращении собирались скромно это отрицать. Сборы оказались напрасными. Никто ничего не то что не знал – даже не подозревал, даже краешком мысли не касался того факта, что не очень далеко от него несколько тысяч пацанов каждую секунду умирают – за него, и убивают – за него, и травятся, и плачут, и сгорают заживо – за него, за гражданина Советской страны, который об этом даже не подозревает и думать не хочет. Падла.