Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

Узнав о тяжелой болезни наследника, русский народ все больше сплачивался, организовывал большие коллективные богослужения. Специальные молебны за здравие проводи­лись и в больших соборах, и в маленьких церквах, затерян­ных в глуши деревень. Все русские люди желали скорейше­го выздоровления цесаревичу. Перед чудотворной иконой Божьей Матери в Казанском соборе Санкт-Петербурга день и ночь молились верующие.

Царю приносили мешки писем. Солдаты, казаки, сту­денты, купцы, священнослужители, — все писали царю, чтобы выразить ему свои соболезнования. Порой каза­лось, что развязка вот-вот наступит. Царица не отходила от своего сына. Она видела эти его неимоверные страда­ния, и однажды утром даже пожелала ему смерти-избави­тельницы.

Но Алексей еще дышал, и агония продолжалась. Вечером, когда свита настороженно ожидала известий в гостиной императрицы, в дверях появилась принцесса Ирина Прус­ская, сестра Александры. Лицо у нее было бледным как по­лотно. Она попросила всех посторонних удалиться и сооб­щила, что состояние мальчика безнадежно. Николай, по­бледнев, сделал знак доктору Федорову, и они оба вышли из комнаты.

Император решил, что мальчика нужно немедленно причастить, что и было сделано. Царица поручила барону Фредериксу отослать в Санкт-Петербург бюллетень, со­ставленный в довольно осторожных выражениях, но из которого народ мог бы понять, что наследник престола Николая 11 находится на грани смерти. Именно той ночью, когда не оставалось никакой надежды, царица, бунтуя про­тив неумолимой реальности, решила обратиться к Распу­тину. Она попросила Анну Вырубову телеграфировать ему в Сибирь, в Покровское, где он теперь жил в ссылке, что­бы тот помолился за жизнь ее сына. Ответ не заставил себя долго ждать. Через несколько часов в Спале получили от­ветную телеграмму, в которой этот мужик-колдун утешал императрицу:

— Бог увидел Ваши слезы и услышал Ваши молитвы. Не убивайтесь. Мальчик не умрет. Не позволяйте докторам слишком его мучить».

Сумерки опустились на охотничий домик в Спале. На следующий день утром ребенок еще был жив. Александра с большим облегчением говорила сестре:

— Знаешь, я уверена. Я знаю, что Господь не заберет у меня сына. Медики постоянно меня огорчают и говорят об обратном. Ноя держусь...

...Александра с ее громадной верой, которую многие бес­совестно называли «религиозной истерией», оказалась даль­новиднее своих врачей. Она оказалась права. На следующий день ребенок уже довольно легко дышал, и кровотечение пошло на убыль.

Можно ли назвать «чудотворцем» того бесплотного, ти­хого целителя, который приступил к своим действиям после получения телеграммы от Распутина в Спалу? Ме­дики пытались объяснить выздоровление цесаревича раз­личными способами, это чудодейственное выздоровле­ние, которое наступит через несколько дней у них перед глазами.

Может глубокая вера в Бога, укоренившаяся в материн­ском сердце такой его страстной почитательницы, как Алек­сандра, оказалась сильнее науки и спасла маленького уми­рающего?

Прошел почти год, прежде чем Алексей снова смог хо­дить. После своего «воскресения» он перестал быть маль­чишкой. После Спалы Алексей стал совсем серьезным маль­чиком, более задумчивым, более внимательным к другим. Он теперь иначе смотрел на могущество своего отца, само­держца, о котором ему всегда с такой торжественностью в голосе все говорили. Его отец — всесильный монарх, но он был не в состоянии избавить его от болей в ноге, разогнуть ее, сделать здоровой.

Однажды, когда он учился снова ходить и сделал несколь­ко первых, неуверенных шагов в парке Ливадийского двор­ца в Крыму, опираясь на руку матери, он спросил ее:

— Мамочка, а ты веришь в то, что папа может не дать нам умереть?

XXI.

Как только улеглись все беспокойства по поводу опасного состояния здоровья цесаревича там, в Спаде, Александра вдруг осознала, что теперь ей следует предпринимать уси­лия в другом направлении, — поддерживать престиж импе­рии, Центральную Европу сотрясала междоусобная борьба. Австрия при поддержке своего главного союзника — Герма­нии — проявляла все большую агрессивность. Вена еще в 1908 году заявила об аннексии Боснии и Герцеговины, ко­торые находились под суверенитетом Оттоманской импе­рии-

Сербия проявляла свой яростный, враждебный настрой. Белград рукоплескал дипломатическим представителям Франции, России и Англии и забрасывал камнями окна ав­стрийской миссии. В то же время Болгария стала независи­мым царством.

Еще туманной осенью царь поставил в известность свое­го кузена Вильгельма II о том, что занятая им позиция мо­жет оказаться фатальной для всей Европы. Россия давно не раз обещала оказать помощь Сербии в случае ущемления ее рационального суверенитета, — а разве такая угроза не ис­ходит от Турции и Австрии?

К тому же двуличие Вильгельма, его упрямое желание убедить всех в том, что Австрия — его самый надежный со­юзник и посему он не может сохранять нейтралитет, разжи­гали аппетиты Франца Иосифа, который мечтал об усиле­нии собственного престижа и экспансии на юге.Несмотря на определенное спокойствие, турки тайно пользовались полной поддержкой Франции и Англии, и это добавляло им агрессивности. И тогда Греция, Черно­гория, Болгария и Сербия, заключив между собой что-то наподобие пакта, развернули против Константинополя враждебные действия, которые напоминали настоящую войну.

Оба великих князя, мужья черногорских принцесс, с во­сторгом подталкивали Россию к участию в этом конфлик­те, который мог бы залить кровью всю Европу.

Великий князь Николай Николаевич, гораздо более во­инственно настроенный, чем царь, не вылезал из его каби­нета* Царском Селе, пытаясь перетащить на свою сторону племянника:

— Ники, долг России поддержать требования балканских стран. Твой отец, об уходе которого все мы скорбим, никог­да не упустил бы такого шанса...

— Война — это вам не шанс, — возразил дяде царь.

— Ты меня должен понять, ведь под угрозой престиж рус­ской короны. Наше поражение в Японии — следствие тру­сости, и русский народ до сих пор из-за этого сильно пере­живает. Впервые народ ощутил все могущество нашего дома, наши армии непобедимы... Ты, наверное, уже забыл о том, как тысячами привозили раненых, как был всем недоволен народ, все эти мятежи, бунты...

— Именно потому, что я ничего не забыл, я и не собира­юсь поддерживать твоих безумных планов...

Великий князь, «военная косточка», как говорят поэты, был безутешен. Он пользовался громадной популярностью в армии. Он отлично знал, что все генералы, все офицеры горели желанием реванша, чтобы отомстить за жестокое поражение от Японии и вернуть себе прежнюю славу, вы­звав небольшую, не столь кровопролитную войну на Балка­нах.