Светила - Элеанор Каттон

Мади задумчиво хмыкнул.

– Мэннеринг к нему не притронется – побоится последствий, – продолжал Гаскуан, – а в банк я его точно не понесу. Так что оно так и лежит, где лежало. Под моей кроватью.

– А вы, часом, не производили оценку этого золота?

– Да, пусть и неофициально: мистер Фрост заходил поглядеть. Говорит, так что-то около ста двадцати фунтов.

– Ну что ж, надеюсь, ради самой мисс Уэдерелл, что она не разоткровенничалась с миссис Уэллс, – промолвил Мади. – Боюсь и думать, как миссис Уэллс способна отреагировать на подобное признание за закрытыми дверями. Не сомневаюсь, что потерю огромного состояния она поставит в вину Анне, кому ж еще-то!

Внезапно Гаскуан отложил вилку.

– Мне только сейчас в голову пришло! – воскликнул он. – Деньги из платьев благополучно перекочевали в хижину, вот оно что! Так что если вдовицыну апелляцию удовлетворят и она получит клад в наследство от мужа, она все себе вернет – ну кроме золота из оранжевого платья, понятное дело. В конечном счете она придет к тому же, с чего начала.

– Как подсказывает мне опыт, люди редко довольствуются возвращением к тому, с чего начали, – возразил Мади. – Если я правильно представляю себе Лидию Уэллс, думаю, она не на шутку разозлится из-за того, что эти платья побывали у Анны, и не важно, чем там руководствовалась девушка, и не важно, чем все закончилось.

– Но мы можем быть практически уверены, что Анна даже не знала про золото, которое носила на себе, – во всяком случае, вплоть до недавнего времени.

– Мистер Гаскуан, – поднял руку Мади, – невзирая на свою молодость, я обладаю определенным запасом познаний относительно прекрасного пола и скажу вам со всей категоричностью, что женщины терпеть не могут, когда другие женщины носят их платья без разрешения.

Гаскуан расхохотался. Шутка его развеселила, и он набросился на остатки завтрака с удвоенной энергией и в превосходном настроении. Вне зависимости от справедливости замечания Мади, надо признать, что его «запас познаний», как сам он выразился, носил эмпирический характер разве лишь в том, что основывался на внимательном наблюдении за его покойной матерью, его мачехой и двумя тетушками по материнской линии; иными словами, возлюбленной у Мади никогда не было, и о женщинах он мало что ведал сверх того, как к ним должным образом обращаться и как их полагается обхаживать почтительному племяннику и сыну. Отнюдь не вопреки естественным склонностям юности охват его житейского опыта был не больше замочной скважины, сквозь которую наш герой, метафорически говоря, наблюдал лишь мимолетные проблески сумеречных покоев зрелости, находившихся по другую ее сторону. По правде сказать, ему представлялись немалые возможности расширить это отверстие и даже отпереть дверь и пройти сквозь нее в эту самую приватную и самую уединенную из комнат… но он отклонил эти возможности с тем же чувством неловкости и чопорной благопристойности, с какими сейчас отвечал на риторические подтрунивания Гаскуана.

Когда ему исполнился двадцать один год, ночной кутеж в Лондоне привел его, обычными путями и способами, на освещенное фонарями подворье неподалеку от Смитфилдского рынка. На этом подворье, по уверениям приятелей Мади по колледжу, «работали» самые дорогие проститутки – опознаваемые по красным «гарибальдийкам» с медными пуговицами: этот последний крик парижской моды английские дамы восприняли с некоторой опаской. И хотя военный стиль рубашек придавал девицам вид нарочито развязный, они притворялись скромницами и отворачивались, чтобы поглазеть на мужчин через округлое плечико, они финтили, и хихикали, и тянули носочек. Мади, глядя на них, вдруг погрустнел. Он поневоле вспоминал отца – сколько раз в свои юные годы он обнаруживал родителя в каком-нибудь темном углу дома, с совершенно посторонней девчонкой на коленях! А та неестественно шумно дышала, или повизгивала, как поросенок, или же говорила писклявым, не своим голосом и всегда оставляла после себя один и тот же сальный мускусный запах – запах театра. Однокашники Мади складывали в общий котел свои соверены и тянули соломинки – кому выбирать первому; Мади молча ушел с подворья, подозвал двухколесный экипаж и отправился домой спать. Впоследствии он всегда гордился тем, что не последовал примеру отца, не стал жертвой отцовских пороков, что он – не таков, как отец. И однако, как это было бы просто: внести свой соверен, и вытянуть соломинку, и выбрать одну из девиц в красных блузах, и уединиться с нею вместе в мощеной нише с неосвещенной стороны церкви! Приятели по колледжу дружно решили, что Мади нацелился на духовную карьеру. То-то они удивились несколько лет спустя, когда он поступил в «Иннер темпл» и принялся готовиться к адвокатуре.

Так что Мади в разговорах с Гаскуаном, и Клинчем, и Мэннерингом, и Притчардом, и всеми прочими тщательно скрывал свое невежество, когда речь заходила об Анне Уэдерелл и о том, как они ценят ее услуги. Мади своевременно вставлял «безусловно», и «конечно же», и «именно», что, в сочетании с общей чопорной скованностью всякий раз, как упоминалось имя Анны, давало этим людям понять всего-то-навсего, что Мади испытывает неловкость от откровенной прямоты в отношении человеческих слабостей и, как большинство людей высокого общественного положения, предпочитает эти приземленные подробности не афишировать. Отметим, что одно из ключевых свойств сдержанности как раз и сводится к тому, что она способна замаскировать невежество в отношении всего самого низменного и пошлого, а Уолтер Мади был в высшей степени сдержан. По правде сказать, он за всю свою жизнь и двумя словами не обменялся с женщиной Анниной профессии или образа жизни и знать не знал, как к ней вообще подходить, буде возникнет необходимость.

– И разумеется, нам дóлжно порадоваться тому, что сундук Анны Уэдерелл не переехал вместе с ней в «Удачу путника», – заявил он теперь.

– А она его с собой не взяла? – удивился Гаскуан.

– Нет. Нашпигованные свинцом платья остались в «Гридироне» вместе с трубкой и опиумной лампой и прочими мелочами; она за ними так и не послала.

– А мистер Клинч этого вопроса не поднимал?

– Нет, – покачал головой Мади. – Что, сдается мне, обнадеживает: какую бы уж роль мисс Уэдерелл ни сыграла в исчезновении мистера Стейнза и какую бы уж роль ей ни предстоит сыграть в нелепом спиритическом сеансе сегодня вечером, мы, по крайней мере, можем быть относительно уверены, что девушка не во всем открылась миссис Уэллс. Меня это успокаивает.

Он поискал глазами официанта: Гаскуан уже покончил с завтраком, и Мади хотелось поскорее расплатиться по счету, возвратиться в «Корону» и распаковать наконец-то сундук.

– Вам невтерпеж уйти, – отметил Гаскуан, вытирая губы столовой салфеткой.

– Простите мою неучтивость, – промолвил Мади, – ваше общество мне нисколько не прискучило, но мне и впрямь не терпится воссоединиться со своим багажом. Я вот уже не первую неделю хожу в одном и том же пиджаке и по сей день знать не знаю, сильно ли пострадал от шторма мой дорожный сундук. Очень может быть, что вся моя одежда и все мои документы безвозвратно погибли.

– Тогда чего ж мы ждем? Пойдемте скорее! – воскликнул Гаскуан, для которого это объяснение не только прозвучало вполне убедительно, но еще и отчасти его успокоило.

Гаскуан всегда страшился показаться утомительным и немало беспокоился всякий раз, когда уважаемый им собеседник выказывал в его обществе признаки скуки. Он настоял на том, чтобы самому заплатить по счету, шикнув на Мади на манер снисходительной гувернантки; после чего друзья вышли в бурлящую суету Ревелл-стрит: мимо веселой толпой поспешали старатели. Позади них верховой землемер с громким воплем осадил лошадь; перекрывая гвалт, одинокий колокол на уэслейской церкви прозвонил один раз, затем второй. Пытаясь перекричать весь этот шум – скрип колес двуколки, хлопанье парусины, смех, стук молотка, пронзительный голос какой-то женщины, окликающей мужчину, – приятели пожелали друг другу доброго дня, обменялись сердечным рукопожатием – и разошлись каждый своим путем.

Меньший злотворитель[55]

Глава, в которой оспаривается ряд ключевых фактов; Фрэнсис Карвер ведет себя неучтиво, а выведенный из себя Левенталь высказывается начистоту.

Всякий раз, как в редакцию «Уэст-Кост таймс» приходило письмо провокационно-обличительного характера, Левенталь, прежде чем отправить номер в печать, обычно связывался со всеми заинтересованными лицами. Он считал своим долгом загодя предупредить того, кого вот-вот разнесут в пух и прах; ибо суд общественного мнения в Хокитике приговоры выносил суровые, репутации гибли за одну ночь; любому, кто оказался под угрозой, издатель направлял приглашение написать ответ.