Лоренс Оливье - Джон Коттрелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В “Спартаке” Керк Дуглас снимался с Оливье уже второй раз в течение года. ”Я не испытывал перед ним благоговейного страха до начала совместной работы. Но на съемках это чувство, бесспорно, пришло. Я вспоминаю одну сцену, накануне сражения, где он должен был сказать что-то вроде: “Никогда еще не испытывал я перед битвой подобной уверенности”. И самымневероятным образом он придал этим словам прямо противоположный смысл. Он начал необыкновенно твердо, а закончил нерешительно: “Никогда еще не испытывал я перед битвой подобной… уверенности” — и на протяжении одной фразы показал переход от полнейшей невозмутимости к глубокому страху. Потрясающе. Это всегда поражало меня. Не только то, как он это делал, но как это вообще приходило ему в голову”.
В июне 1959 года супруги Оливье встретились в лондонском аэропорту после своей самой длительной разлуки. Но им не удалось побыть вдвоем хоть сколько-нибудь долго. На следующий же день сэр Лоренс вернулся к работе, приступив к репетициям в Стратфорде, пока мисс Ли готовилась играть роль Лулу Д’Арвиль в “Ройял Корте”. В тот год, отмечая свой сотый сезон, стратфордский театр на восемь с половиной месяцев собрал самых популярных актеров, которым предназначались главные роли в пяти спектаклях; это были Поль Робсон (Отелло), Сэм Уонамейкер (Яго), Чарлз Лаутон (Основа и король Лир), леди Эдит Эванс (Волумния и графиня Руссильонская) и Оливье (Кориолан). Кеннет Тайнен считал, что пять приглашенных звезд слишком отличались от остальных актеров, результатом чего явилась стилистическая разноголосица. (”Это смахивает на благотворительное “звездное” шоу, разыгранное в камзолах и париках и большей частью лишенное и единства, и цели”.)
Но если ни одну постановку нельзя было признать в полной мере удовлетворительной, то работа одного исполнителя, бесспорно, оказалась выдающейся. Кориолан-Оливье затмил всех в этом юбилейном цикле. Свыше двадцати лет прошло с тех пор, как Оливье играл эту роль под жестким руководством Льюиса Кэссона, направлявшего его в более традиционное русло. Теперь Кэссону было восемьдесят три года. Новый спектакль ставил двадцативосьмилетний Питер Холл, унаследовавший Стратфорд прямо из рук Глена Байам-Шоу, решившего передать руководство Шекспировским мемориальным театром более молодому человеку.
”Сэр Лоренс Оливье превращает Кориолана в нечто совершенно новое, — писал Бернард Левин (“Дейли Экспресс”). — Это человек, интересующийся исключительно войной, он чувствует себя несчастным, когда не воюет, и получает удовольствие только при виде крови, пусть и своей собственной… Этот Кориолан не питает ненависти к простым людям, они просто надоели ему… Такая трактовка чревата одной опасностью — скукой. Сэр Лоренс, закованный в доспехи и обагренный кровью, уверенно избегает этой опасности… и вновь подтверждает, что ему нет равных в великом умении заставить публику сопереживать”. “Таймс” вспоминала, что Кориолан времен “Олд Вика” был несомненным залогом его будущего величия. ”С тех пор сила и красота актерского искусства сэра Лоренса Оливье выросли необычайно, и, вернувшись к этой роли в Стратфорде, он делает из нее именно то, что хочет, — то есть играет так великолепно, как только можно”.
Лоренс Китчин, в своей книге “Театр середины века” предложивший наиболее подробный анализ этой работы Оливье, также имел счастливую возможность сравнить ее с Кориоланом образца 1938 года:
“И через два десятилетия я ясно помню, как он читал ”Что нужно вам, дворнягам…” в постановке Кэссона. Теперь его манера изменилась. Как раз перед этим монологом он прислоняется к кирпичной стене, возносящейся над декорациями Аронсона; и, пока он слушает трибунов, его глаза становятся безумными, как у пророчицы на фресках Сикстинской капеллы, а голова покачивается из стороны в сторону. Я с удивлением обнаружил, что это самое движение Элси Фогерти рекомендовавала своим студентам для расслабления мышц шеи; значит, Оливье готовил себя. Направляясь к Тарпейской скале, где мы увидели его впервые, он читал монолог с меньшим напором, чем в постановке Кэссона, но с ужасающей мерой презрения. Те, кто считает его актером прозаической драмы из-за того, что он привык разбивать поэтические строки, не замечают, с какой неослабевающей силой он произносит такого рода обвинительную речь. От него ускользает только лирическое начало. Сейчас, проклиная плебеев, он зарядил отдельные реплики эмоциями такого накала, что собрал их в единый словесный снаряд, и его речь действовала так же, как брошенная в лицо куча острых камней. Возникал причудливый образ человека, в одиночку линчующего толпу”.
В емкой последней фразе Китчин точно ухватил дух этого по-новому вылепленного Кориолана. Обладая в пятьдесят два года более мощным голосом и сложением, чем двадцать лет назад при первой попытке, сэр Лоренс был теперь лучше оснащен для того, чтобы придать образу военачальника необходимым ему властность и высокомерие. Но особенности последней трактовки отнюдь не ограничивались ощутимой физической силой и электризующим голосом героя; новое исполнение хвалили в гораздо большей степени за внутреннюю осмысленность, тонкость ритмического рисунка и поэтической декламации, с помощью которых Оливье низверг благородного римлянина с высоты его постамента, прежде всего подчеркнув в Кае Марции свойства избалованного единственного ребенка. Он увидел в нем и что-то смешное и снова, смягчая суровый обобщенный образ, заставил испытывать неожиданно глубокое сочувствие к весьма непривлекательному персонажу. Так, по выражению Кеннета Тайнена, творил “разносторонний Оливье”.
На приеме в честь премьеры (где присутствовали Вивьен Ли, Теренс Рэттиган, Лорен Баколл, Джон Осборн, Лесли Карон и многие другие) Оливье посмеивался про себя над тем, как ахали по поводу сцены смерти, где он падал вниз головой с высоты двенадцатифутовой платформы, изображавшей Тарпейскую скалу, и болтался так при поддержке двух солдат, вцепившихся в его лодыжки. Подсказанное смертью Муссолини, это падение производило потрясающее впечатление, но он прекрасно знал, что оно было гораздо менее опасным и болезненным, чем первоначальный вариант в ”Олд Вике”. Он лично испытывал удовлетворение от сознания того, что в свои пятьдесят лет все еще мог проделывать устрашающие акробатические номера, но, строго говоря, это было погоней за сценическим эффектом. Неизгладимый след в памяти партнеров, наблюдавших и изучавших его игру из вечера в вечер, оставило его всестороннее техническое мастерство, бесконечное разнообразие утонченных деталей, которыми изобиловало каждое исполнение. ”Его техника? — вне конкуренции,— говорит Пол Хардвик, игравший в этой постановке Коминия. — Даже Алеку Гиннесу до него далеко. Когда я только начинал работать с ним вместе, я, бывало, просто стоял за кулисами и смотрел. Кое-кто пытался копировать его изумительные находки, но, конечно, ничего не получалось. Он, например, может поймать луч самого
