Горбун, Или Маленький Парижанин - Поль Анри Феваль

Выйдя из вигвама, горбун перед зарослями узрел всю армию Гонзаго, которая собралась там после своего поражения. Говорили явно о нем. Ориоль, Таранн, Носе, Навайль и другие смеялись что есть сил, и только Шаверни был задумчив.

Горбун, по всей видимости крайне спешивший, направился прямо в их сторону. Он поднес к глазам лорнет и, казалось, восхищался убранством сада — точно так же, как при подходе к вигваму.

— На такое способен лишь господин регент! — мурлыкал он. — Прелестно! Очаровательно!

Игроки расступились, давая ему пройти. Он сделал вид, что внезапно узнал их.

— Ах вот вы где! — вскричал он. — А остальные тоже разошлись. Пальцем! Понимаете, пальцем! Это ведь бал-маскарад, значит все можно. Господа, ваш покорный слуга.

На дорожке не осталось никого, кроме Шаверни. Горбун приподнял шляпу и хотел было пройти мимо, но Шаверни остановил его. Прихлебатели Гонзаго расхохотались.

— Шаверни потянуло на приключения, — заметил Ориоль.

— Он нашел себе господина, — добавил Навайль.

— Еще более ядовитого и болтливого, чем он сам!

Между тем Шаверни обратился к человечку в черном:

— Можно вас на два слова, сударь?

— Хоть на тысячу, маркиз.

— Скажите, пословица, что вы упомянули: «Злой человек не проживет в добре век», — относится лично ко мне?

— Да, лично к вам.

— Не угодно ли вам пояснить свои слова, сударь?

— Маркиз, я спешу.

— А если я вас заставлю?

— Это будет замечательно! Маркиз де Шаверни, убивший в драке некоего Эзопа Второго, обитателя собачьей конуры господина де Гонзаго. Какой прелестный штришок к вашей репутации!

Шаверни, однако, сделал попытку задержать горбуна и вытянул руку. Тот схватил ее и сжал в своих ладонях.

— Маркиз, — тихо проговорил он, — вы не такой дурной человек, как может показаться по вашим поступкам. Когда я путешествовал по прекрасной Испании, где вы, кстати, тоже бывали, однажды мне довелось быть свидетелем странного зрелища: благородный жеребец среди простых мулов, принадлежавших еврейским купцам. Это было в Овьедо. Когда через некоторое время я проезжал там снова, жеребец был уже едва живой. Маркиз, вы не на своем месте и умрете молодым, потому что вам слишком трудно стать мошенником.

Поклонившись, горбун двинулся дальше и вскоре скрылся за кустами. Шаверни неподвижно стоял, свесив голову на грудь.

— Наконец-то он убрался! — воскликнул Ориоль.

— Этот человечек — сущий дьявол! — подхватил Навайль.

— Смотрите, как озабочен бедняга Шаверни!

— Но что за игру ведет этот чертов горбун?

— Шаверни, что он тебе сказал?

— Шаверни, поделись с нами!

Приятели окружили маркиза. Шаверни рассеянно оглядел их и, сам того не замечая, прошептал:

— Злой человек не проживет в добре век.

Музыка в гостиных смолкла. Наступила пауза между двумя менуэтами. Толпа в саду сделалась еще гуще, в ней то и дело возникали новые мелкие интриги.

Господин де Гонзаго, устав дожидаться в передней, вернулся в гостиную. Благодаря безупречным манерам и изысканной речи он пользовался таким расположением дам, что они в один голос твердили, что Филипп де Гонзаго, будь он даже не столь родовит и богат, все равно являл бы собой образец рыцаря. Понятное дело, его титул принца, робко оспаривавшийся лишь отдельными чудаками, и его миллионы, которые никто не ставил под сомнение, делу отнюдь не мешали.

Несмотря на то что принц был очень близок к регенту, он никогда не вел себя развязно, хотя это и было тогда в большом почете. Говорил он всегда учтиво и бесстрастно, держал себя с достоинством. Но легче от этого никому не было.

Герцогиня Орлеанская ценила его весьма высоко, а воспитатель юного короля, славный аббат Флери, чью благосклонность сыскать было чрезвычайно трудно, считал Гонзаго чуть ли не святым.

Придворные сплетники много и по-разному рассказывали о том, что произошло днем в доме у Гонзаго. Практически все дамы находили, что его поведение по отношению к жене превосходит все мыслимые пределы героизма. Это не муж, это истинный апостол, мученик! Двадцать лет безропотного терпения! Двадцать лет неизбывной доброты перед лицом постоянного презрения! Даже в древней истории нет столь прекрасных примеров!

Принцессы уже знали, каким красноречием блеснул Гонзаго перед семейным советом. Мать регента, простодушная по натуре, толстая баварка, от всего сердца протянула ему руку для поцелуя, герцогиня Орлеанская осыпала его комплиментами, маленькая аббатиса Шельская пообещала помолиться за него, а герцогиня Беррийская обозвала благородным простофилей.

Зато несчастную принцессу Гонзаго все были готовы побить камнями, поскольку она заставила страдать такого достойного человека. Ах, читатель, вы же знаете, что Мольер нашел это бесподобное имя Тартюф в Италии!

Купаясь в лучах славы, Гонзаго внезапно увидел в одной из дверей длинное лицо Пероля. Физиономия этого верного слуги никогда не излучала бурного веселья, но сегодня она просто олицетворяла отчаяние. Пероль был мертвенно-бледен, испуган и поминутно вытирал выступающие на висках капли пота. Гонзаго подозвал его. Пероль неловко пересек гостиную, подошел и что-то шепнул на ухо своему господину. Тот поспешно встал и с присутствием духа, свойственным лишь великолепным итальянским мошенникам, проговорил:

— Принцесса Гонзаго приехала? Пойду ее встречу.

Лицо Пероля выразило крайнее изумление.

— Где она сейчас? — осведомился Гонзаго.

Пероль не знал наверняка. Он поклонился и пошел вперед.

— Нет, некоторые мужчины все же слишком добры! — промолвила мать регента, сопровождая свои слова проклятьем, вывезенным ею из Баварии.

Принцессы нежным взглядом следили за быстро удаляющимся Гонзаго. Бедняга!

— Что тебе от меня нужно? — спросил тот у Пероля, когда они остались одни.

— Горбун здесь, на балу, — сообщил фактотум.

— Да мне ли этого не знать? Я сам дал ему билет.

— Но вам ничего не известно об этом горбуне.

— А у кого я, по-твоему, должен спросить?

— Я его опасаюсь.

— Опасайся сколько угодно. Это все?

— Сегодня вечером он разговаривал с регентом более получаса.

— С регентом? — удивленно переспросил Гонзаго. Однако он тут же взял себя в руки и добавил: — Ему, надо полагать, было что сказать регенту.

— Да уж было, могу поклясться, — согласился Пероль.

Фактотум пересказал сцену, происшедшую в индейском вигваме.

Когда он закончил, Гонзаго с жалостью рассмеялся.

— Да, эти горбуны люди неглупые, — с пренебрежением заметил он, — однако ум у них причудливый и деформированный, так же как и тело. Вечно они ломают ненужную комедию. Тот, что сжег храм в Эфесе, чтобы прославиться, тоже, вероятно, был горбун[120].

— Как легко вы ко всему этому относитесь! — вскричал Пероль.

— Разве что, — задумчиво проговорил Гонзаго, — он оценит себя слишком дорого.

— Но, ваше высочество, он же нас выдал! — с нажимом проговорил Пероль.

Гонзаго отвернулся и с улыбкой взглянул через плечо на фактотума.

— Ах, бедный мой мальчик, — тихонько сказал