Совершенно секретно - Ральф Ингерсолл

Последние карты в игре за власть и командование были сданы. Дело явно приближалось к развязке. Но чтобы поднять на щит Монтгомери как «неизбежного» командующего сухопутными силами, англичане должны были низвергнуть человека, которого они до сих пор поддерживали, — то есть самого Эйзенхауэра. Они сделали это без всяких стеснений. Английская печать набросилась на верховного главнокомандующего. Газеты расшаркивались перед Эйзенхауэром как перед администратором, но говорили, что он не военачальник, и утверждали, что ему, безусловно, необходим, доказательством служит "чуть-чуть не поражение в Арденнах", — решительный, боевой командующий, который объединил бы действия всех союзных армий. Все те доводы, которые английские офицеры высказывали до сих пор в частных беседах, каждый мог прочесть теперь в печати.

Подчинение Первой и Девятой армий Монтгомери было точно определено Эйзенхауэром как временная мера, вызванная "кризисом коммуникаций" в зоне арденнского прорыва. В приказе за подписью главнокомандующего говорилось, что Первая и Девятая армии вернутся под американское командование, как только коммуникации будут восстановлены. Но теперь английская печать открыто исходила из предположения, что обе армии переданы под постоянное командование Монтгомери. А отсюда следовал вывод: поскольку под командованием Монтгомери находится уже такая большая часть американских войск, то почему не отдать их ему целиком?

Мы, у себя в Люксембурге, не знали, как реагирует Эйзенхауэр на этот английский нож в спину. Что же касается Монтгомери, то он, в самый разгар газетной кампании, официально поддержал ее, опубликовав составленное в покровительственном тоне заявление о том, что он возмущен публичной критикой генерала Эйзенхауэра, которого он всегда считал обаятельным человеком и с которым всегда превосходнейшим образом уживался. Тем самым фельдмаршал давал понять, что он вполне готов сохранить за Эйзенхауэром звание Союзного верховного главнокомандующего, с тем, чтобы вся власть на театре военных действий была передана ему, Монтгомери.

В этой атмосфере движение под лозунгом: "Голосуйте за Монтгомери!" приобрело характер паники. В руководящих кругах все знали уже, что немцы в Арденнах разгромлены, но замедленное действие результатов немецкого прорыва еще явно давало себя знать в отголосках печати, а в высших, сферах Лондона и Вашингтона еще ощущались толчки. Американский военный министр лично телеграфировал Эйзенхауэру, требуя без дальнейших околичностей, чтобы тот назвал человека, ответственного за то, что нас захватили в Арденнах врасплох, и удалил его с поста, "невзирая на чин и занимаемую должность"[29]{29}. Весь союзный мир, до сих пор благодушествовавший, теперь был запуган и сходил с ума. Все охотились за козлом отпущения.

В этом смятении англичане чуть не выиграли командование на континенте "за неявкой ответчика", так как в американских высших кругах не было ни одного человека, могущего хладнокровно расследовать факты. Тех, кто возражал против английских доводов, не трудно было изобразить в виде людей предубежденных, шовинистически настроенных или принципиальных спорщиков. Даже американская печать, насколько мы могли судить об этом в Европе, шла по ложному следу.

Но в последний момент Монтгомери, как всегда верный себе, переиграл. Он снова выступил в печати, дав интервью, хотя и не авторизованное, но заготовленное в письменном виде. В этом интервью он объяснял, как он лично выиграл сражение в Арденнах. Его утверждения были достаточно недвусмысленны; его подразумевающиеся выводы, — что он спас битву, которую американцы проиграли до того, как он вступил в дело, — были еще недвусмысленнее. Тут немецкую пропаганду осенило; до сих пор она делала только неуклюжие и бесплодные попытки посеять раздоры между американцами и англичанами. Какой-то остроумный молодой человек в Берлине взял интервью Монтгомери, изменил в нем лишь несколько слов, — строго говоря, он мог не менять ничего, — и послал его в союзный эфир на волне Британской радиовещательной компании.

Чтобы понять все последствия, надо иметь в виду, что на континенте Британская радиовещательная компания была главным источником информации не только для немцев, но и для нас, и все американские штабы, начиная со штаба батальона и кончая штабом армейской группы, более или менее добросовестно слушали ее передачи. Американская армия проглотила немецкую приманку с крючком, грузилом и удочкой, и сплошной вой поднялся на пространстве от Голландии до Вогез. Британская радиовещательная компания заметила проделку и поспешила дезавуировать ее. Но дело уже было сделано[30]{30}. Вся американская армия не говорила ни о чем другом, кроме интервью Монтгомери.

Когда запись этой радиопередачи была положена на стол генерала Брэдли, кроткий Омар — в первый, последний и единственный раз за всю кампанию совершенно вышел из себя и весь трясся от бешенства. Еще до того как немцы приложили руку к интервью, он считал его сознательным искажением истины. По его убеждению, оно бросало тень на каждого командира американской армии и подрывало моральное состояние американских войск и гражданского населения в Америке. До этого дня — до 8 января — Брэдли не только отказывался делать какие-нибудь заявления для печати, но даже не разрешал представителям печати обосновываться в его полевой ставке. Офицера по связи с прессой, появляющегося во всяком штабе высшего соединения с первого дня его существования, Брэдли до сих пор держал в своей главной ставке, находившейся всегда не менее чем в пятидесяти милях от полевой, из которой командующий руководил военными действиями.

Вся техника командования у Брэдли, как я уже говорил, сводилась к тому, чтобы самому стушевываться и выдвигать подчиненных ему командиров выдвигать в их собственных глазах, в глазах их войск и в глазах общественного мнения. Вот почему все знают так много о Паттоне и очень мало о Брэдли. Не следует думать, что Паттон присваивал лавры Омара Брэдли. Паттон любил показываться на подмостках, но он поклонялся Брэдли и держал себя необычайно лояльно по отношению к нему. Все дело в том, что Брэдли поощрял рекламирование Паттона во время всей кампании, так как знал, что реклама — это воздух для Паттона и его солдат, которые, как все добрые американцы, обожают видеть свои имена в печати. Брэдли верил в полезное действие на солдат публичной похвалы и постоянно приводил в бешенство своих офицеров разведки и расстраивал их планы, разрешая описывать в печати боевые эпизоды, хотя неприятель и мог косвенно извлечь из этого пользу.