Совершенно секретно - Ральф Ингерсолл

Но, даже целиком отдавая дань этой версии, я все-таки не могу понять, почему верховный главнокомандующий столь легко, на основе односторонней информации, согласился принять такое важнейшее решение, ставившее под угрозу исход всей битвы. Он был связан по телефону с генералом Брэдли и выслушал его доклад о действительном положении на фронте, но по своим собственным соображениям предпочел поверить английской разведке, а не американскому командующему.

Мы, в штабе Брэдли, были возмущены разделением командования. Единственный более или менее основательный довод в пользу такого разделения заключался в том, что телеграфно-телефонная связь между нашим штабом и штабом Первой армии была прервана. Это было совершенно верно, но ведь ровно ничего не случилось с радиосвязью, которая действовала, как всегда, безупречно и бесперебойно. И хотя прямые пути сообщения были перерезаны, офицеры связи в течение всей битвы ездили туда и сюда, делая крюк по кривой. Обеими американскими армиями, одной на севере и другой на юге, можно было лично руководить из центрального пункта на Маасе. Кроме того, планы ведения битвы были уже так или иначе составлены, а Ходжес и Паттон уже получили директивы.

С нашей точки зрения, разделение командования не имело никакого смысла. Битва произвольно раздроблялась на два сражения, и немцы нежданно-негаданно получали возможность разбить две союзных группировки поодиночке, одну за другой. Раньше мы были уверены, что при одновременном ударе Третьей и Первой армий нам удастся оборвать немецкое наступление. Но мы вовсе не были уверены, что это можно сделать теперь, когда нас разрезали надвое.

Насколько я могу судить, история не знает ни одного исключения из правила, гласящего, что участники военного союза с недоверием относятся к мотивам своих партнеров и критикуют действия друг друга. Английская критика Эйзенхауэра, Брэдли и генералов Брэдли (а также и действий американских войск под их командованием), которых обвиняли в том, что они дали развернуться немецкому контрнаступлению, нашла открытое выражение на совещаниях в английском штабе. Этой критике предстояло попасть потом и в лондонскую печать. Но если нас привело в ужас решение Эйзенхауэра передать в разгар битвы две из наших армий Монтгомери, то я уверен, что такие же чувства переживал и штаб Монтгомери, когда там увидели на оперативной карте распоротый американский фронт и когда в образовавшееся отверстие хлынули затем немецкие войска.

Во Франции англичане все время обвиняли Брэдли в излишней смелости. Отчаянная удаль Паттона ставила, по их мнению, под угрозу все дело союзников. Разве он не закусил удила после Сен-Ло, забыв о флангах, не думая о снабжении? И если Паттон добился своего, то его английские критики склонны были видеть в этом только подтверждение их мысли, что этот сумасшедший американец ни черта не смыслит в военном деле, и одержал успех только благодаря фантастическому везению.

Нетерпение и стремительность американцев, их уверенность и оптимизм, их нежелание признавать, что нельзя отваживаться на невозможное, — все это, я знаю, беспокоило английское верховное командование.

Там, должно быть, не раз задавали себе вопрос, не оказались ли англичане по воле истории в союзе с людьми, которых в худшем случае надо считать сумасшедшими, а в лучшем — прирожденными оптимистами, чья вера зиждется на невежестве и тщеславии.

Такова была позиция англичан, с кем бы из них вы ни имели дело; она только проявлялась в различных формах — в осторожном оксфордском стиле имперского генерального штаба и в визгливых воплях Монтгомери. Она вносила раскол на всех конференциях, разрабатывавших дальнейшие планы после кампании в Африке; она отчетливо проявлялась в английском отношении к «Джонни-новичкам», которым, по глупости, так не терпелось промочить ноги и сложить голову на берегах Франции. И в высших и в низших кругах англичане были буквально потрясены тем легкомыслием, с которым мы использовали победу при Сен-Ло, когда мы наводнили Северную Францию нашими танковыми силами, не считаясь как будто ни, с возможностью, ни с вероятными последствиями контрмер, способных отрезать эти силы.

Чертовски везет этим американцам, они даже не знали, чем они рискуют!

Когда, в конце концов, в Арденнах американские генералы столкнулись с тем "предусмотренным риском", о котором они так бойко разговаривали, в хмурых усмешках англичан можно было ясно прочесть: "Я ведь это предсказывал". Не подлежит никакому сомнению, что первой реакцией англичан на арденнский прорыв была мысль: ну, вот они и допрыгались, вот прямой результат их военной неопытности! Весьма возможно, они действительно думали, что на них падает задача спасти положение; на карту было поставлено все предприятие на континенте. Чем иначе объяснить стремительное отступление Монтгомери к Антверпену и настоятельные требования английского правительства, чтобы Эйзенхауэр передал американские армии Монтгомери в надежде, что фельдмаршал спасет хоть что-нибудь от катастрофы?

Если английская точка зрения кажется основанной на предубеждении, то такой же была, разумеется, и ответная реакция американцев. Еще задолго до Арденн Брэдли, его генералы и офицеры в их штабах пришли к выводу, что командование английских сухопутных войск, каковы бы ни были его мотивы, действует робко и осуществляется людьми, слишком легко останавливающимися перед риском в бою. Англичане, казалось, с чрезмерным почтением относились к врагу, которого, как показал опыт, можно было опрокинуть. Они были слишком чувствительны к риску, — а кто не рискует, тот не выигрывает, — и слишком готовы смиряться перед препятствиями и затруднениями, которые можно было устранить, затратив больше усилий и проявив изобретательность. Не было двух американцев, которые в точности сходились бы в своем толковании возможных мотивов английского способа ведения войны. Одни считали, что осторожность от природы свойственна английскому характеру, другие — что она дает разумное решение специфически английских проблем (англичане вынуждены быть осторожными, так как их ресурсы намного ограниченнее наших). Существовало также мнение, что английская позиция составляет часть хитроумной политики, цель которой попользоваться за наш счет — вести войну с помощью нашего оружия и наших солдат и при этом приписывать себе военные заслуги и честь победы.

Немцы, которые тоже учитывали английскую военную политику, склонялись к мысли, что английская робость — это слабость, корни которой надо искать в благоразумии, но развитию, которой особенно благоприятствуют особенности английского национального характера. Высшие немецкие круги в своих расчетах исходили из настолько же проницательных и обоснованных анализов английской психологии, насколько наивными и подчас детскими были их оценки американских качеств, — например, когда они сочли, что боязливость, проявленная американской пехотой при первых битвах в Нормандии, указывает на национальную нелюбовь к риску, и были потом, не менее чем англичане, потрясены эффектным использованием нашей победы при Сен-Ло. Им было гораздо легче представить себе англичан, и один немецкий эксперт писал о них: