Семко - Юзеф Игнаций Крашевский

– Вы будто сговорились, – сказал он, – чтобы портить мне сердце и отнимать отвагу. Вы знаете, что всё мне благоприятствует, что скоро должен добиться того, чего решили.

– А что тогда будет лучше для нас? – спросила Улина. – К тебе, князь, сейчас подступить трудно; что же будет, когда будешь королём?

Семко живо встал, приблизился к Улине, поласкал её по головке и шепнул:

– Не будь ревнива, всё сложится наилучшим образом, а Улина, как была, останется при мне с Блаховой.

Девушка подняла голову.

– Разве у меня в голове эта Улина! – ответила она возмущённо. – Мы можем пойти назад в хату и жить там, и плакать, а что будет с тобой?

Раздражённый этим недоверием Семко с гневом отвернулся.

В комнате была тишина. Улина, опершись рукой о стол, стояла неподвижно, старая Блахова медленно пошла к постели и начала её бездумно готовить на ночь. Семко думал…

Тусклая лампа слабым, бледным светом освещала спальню. Над всеми нависла грусть. Князь тоже чувствовал её в сердце. Должна ли его спокойная жизнь кончиться, а вихри и бури разнести эту домашнюю тишину?

Как молния мелькнуло предчувствие нападения, войны, изгнания, плена… но он тотчас отряхнулся от тех чёрных мыслей, поднял голову и, смеясь, сказал Улине:

– Когда я стану королём, выдам тебя за князя!

Девушка поглядела на него большими глазами, расширенными, встряхнулась, словно по ней прошла дрожь, и, не говоря ничего, не оглядываясь, вышла неспешным шагом из комнаты. Беспокойная мать устремилась за ней.

IX

За несколько дней перед днём Св. Вита Бобрек ещё находился в Торуни, в доме матери.

Он прибыл туда неожиданно, больной, с лихорадкой, которая беспощадно его трясла, испуганный, изменившийся и исхудавший, так что старуха, которой казалось, что уже ничего, кроме сильного гнева, к неблагодарному сыну в сердце не чувствует, увидев его, сжалилась и, забыв, сколько страдала от этого ребёнка, приняла его как блудного сына.

Он молча дотащился до кровати, давая делать с собой, что приказала мать, прошёл курс лечения, которое приведённая старая баба начала с заговора болезни, и несколько дней лежал в горячке, мало показывая сознания.

Заговор или зелье, которое он послушно пил, произвели чудесный эффект. Этому способствовала и забота матери, которая не отходила от его кровати. Пока он был болен, не говорил почти ничего, и старуха радовалась, что может вернуть сына; он казался ей таким послушным.

Однако, когда он выздоровел, в то же время к нему вернулась его прежняя натура и привычки. Отворотив взгляд и вспомнив, где был, он сперва спросил о дне недели и месяце. Узнав их, он нетерпеливо приподнялся и начал невраразумительно бормотать проклятия. Он хотел попробовать встать, но в этот день он не мог ещё удержаться на ногах.

Мать почти с отчаянием пыталась убедить его, что он ещё долго не сможет выйти из её дома. Бобрек не хотел этого слышать. К нему возвращалась прежняя дерзость.

– Разве я мог бы тут сидеть из-за глупой лихорадки, – воскликнул он, – когда срочные дела приказывают идти отсюда?

Он начал требовать еды, питья, затем накрылся и, погрузив голову в подушки, уснул. На другой день, прежде чем встала мать, он был уже на ногах, оделся, и хоть бледный, жёлтый и слабый, упирался ехать. Мать просила, чтобы остался. Напрасно.

– Вы ничего не знаете, – сказал он ей, – со мной уже случилось одно несчастье; если второй раз панам послужу плохо, все мои заслуги пропали.

Он начал ходить по комнате, разговаривая словно сам с собой.

– Несколько ночей в лесу, на дожде и росе, стоя в болоте, засыпая в грязи, ради того негодяя, который выскользнул из наших рук, железный бы человек не выдержал. Мы оба переболели! Если бы мы его взяли!.. Но нет… Сбежал у нас из-под носа. Напрасно люди стояли. А кто будет виноват? Бобрек…

Мать, слыша прерывистые слова, спросила об этой ночной засаде, желая узнать нечто большее; он покачал головой, ничего не желая говорить.

– Только то, – сказал он, – что мне теперь снова нужно ехать.

То, что он говорил, подтвердилось, потому что того же дня прибыл из замка компан комтура на разведку в дом матери. Узнав о больном, он пошёл с ним в отдельную комнату, и они долго там разговаривали. Когда он вышел, Бобрек строго и решительно объявил матери, что завтра утром должен ехать.

Бедная старуха знала, что не имеет над ним власти и задержать его не сможет, старалась отправить в дорогу так, чтобы ему всего хватало. Не проявляя ни малейшей благодарности, клеха принимал это как должное, на мать не смотрел, а так уже был занят своим путешествием, что не слышал, о чём она ему говорила, и, казалось, что не видит её.

Её немного утешало то, что Бобрек уже в этот день был и более сильным, и чудесно поправлялся. Большая сила воли оказывала своё действие.

В убеждении, что напиток должен его укрепить, в предшествующий отъезду вечер он потребовал вина, приготовленного с кореньями, много его выпил и заснул так крепко, что мать надеялась, что проспит утро и поездку отложит.

Однако он проснулся утром и, как решил, скоро собрался в путь. Он очень холодно поблагодарил мать за гостеприимство, сел на коня и поехал сначала в замок.

Комтур принял его сурово.

– Езжай немедленно, чтобы быть в Серадзе и видеть своими глазами, что там будет происходить. У тебя есть знакомые на дворе князя.

– Поручите мне что-нибудь?

– Уши и глаза насторожить, – ответил старый крестоносец.

Клеха хотел объяснить, что было у него на сердце, и начал оправдываться, когда комтур прервал его:

– Довольно этого, благодать Божья, что наши люди ещё сами не попали в руки врага. Для засад вы не пригодились, немного для чего-то другого; старайтесь исправить свою славу.

Отправленный таким образом Бобрек немедленно двинулся из Торуни, с гневом в сердце на весь мир, не исключая и крестоносцев, коим так рьяно служил. Его утешало то, что, хотя его упрекали, всё-таки должны были им пользоваться, не в состоянии заменить кем-нибудь. Даже в этот раз комтур для безопасности добавил ему человека, который должен был быть помощью ослабленному болезнью Бобреку. Мало отдыхая, не жалея ни коня, ни слуги, Бобрек спешил так, что в канун дня Св. Вита остановился в Серадзе.

О постоялом дворе тут нечего было и думать, так все дома занимали паноши. Большая их часть стояла лагерем напротив замка. Князь Семко