Адаптация - Валерий Былинский

Нет проблем – любимое слово кубинцев.

Я заплатил названную Педро сумму. Теперь настала очередь выбрать машину. Но, как назло, в гараже, куда мы пришли, в этот день не было тюнингованных старых авто – все разобрали вчера и сегодня утром. Были только два современных «Пежо» и одна новенькая «Ауди». Нас с Лизой это не устраивало – мы настроились ехать на потертой жизнью, настоящей кубинской машине.

– Приходите завтра. Завтра парочка геев-французов должна вернуть «Мустанг-кабриолет» 1957 года, – обнадежил нас Педро.

Завтра – маньяна – еще одно любимое слово кубинцев.

Ждать до завтра не хотелось. Мы с Лизой были настроены уехать немедленно.

– А это что у вас? – спросил я, указывая в глубину гаража, где стоял, накрытый тенью, небольшой автомобиль салатового цвета, похожий на перевернутую ванну из советских квартир семидесятых годов.

– А это ваш, советский, – переводил Хосе ответ Педро, – его сделали в то время, когда у нас революция случилась. Тоже с новым двигателем, только не пользуется спросом у туристов.

Мы подошли поближе – и у меня замерло сердце.

Передо мной стоял «Москвич-407» – такая же машина была у моих родителей в течение двадцати лет. Я, можно сказать, родился в этой машине, потому что первые детские воспоминания связаны именно с ней: вот мне три года, передо мной рулевое колесо «Москвича» и мои крошечные пальцы на нем. Я вращаю руль с помощью больших рук отца и грозно жужжу сквозь выпученные губы, имитируя звук работающего мотора. Новая вспышка детской памяти: блестящее на солнце зеленое пятно «Москвича», со стороны водительского сиденья, открыв дверь, выходит отец – высокий, подтянутый, улыбающийся, с небрежной прической «ежиком», в линялых голубых шортах и в рубашке навыпуск с короткими рукавами, молодой, моложе меня сегодняшнего. Отец присаживается на корточки, щурит глаза, протягивает руки и говорит мне: «Саша, Сашка! Иди же сюда…» Я, смотря перед собой так, словно мне в глаза вставлены кинокамеры, бегу к отцу, спотыкаюсь и падаю…

Что такое память? Почему что-то мы помним, а что-то нет? И почему переживаем, и радуемся, и плачем, когда видим картинки нашего прошлого? Какие внутренние кинопроекторы в нас включаются? Что было бы, если бы мы потеряли память, утратили бы эти кинопленки наших прошлых лет…

В кино, в настоящем кино, кадры которого есть неподдельное волшебство, а не кривляние за деньги взрослых людей, всегда есть что-то от человеческой памяти.

Память – пракинофильм.

И стирание, забывание памяти – вероятно, есть то же самое, что и выпадение из проката, забвение любимых когда-то кинофильмов, которые пылятся и тускнеют от времени на полках киноархивов.

Также, вероятно, пылятся где-то и наши забытые воспоминания.

Не могут же они исчезнуть насовсем, если были когда-то!

Каждый год в августе родители уезжали со мной и братом на нашем «Москвиче» в Геническ на Азовское море, где мы жили сначала в палатке на обрывистом глинистом берегу, а потом в пансионате на Арабатской стрелке. Мы ставили палатку, в которой днем было очень душно, ходили за два километра по степи к водокачке и набирали местную, пахнущую подземным газом воду, потом отстаивали ее в ведре и пили. Готовили еду на керосиновой печке. Кругом простиралась выжженная солнцем холмистая степь с высокой колючей травой, а впереди, под обрывом, было море. Нам было очень вкусно, радостно жить в этом месте. Мы спускались по тропе с терракотового глиняного обрыва, шли по песку и высохшим вынесенным волнами водорослями и ныряли в мелкое соленое Азовское море. Одноногий бахчевой объездчик дядя Коля привозил нашей семье на двуколке арбузы и дыни. Просто так привозил, бесплатно. Выпил однажды с нашим отцом самогонки и стал привозить. Мать говорила ему: «Да хватит, Коля, куда нам столько!» – а он вез и вез: «Пусть Сашка с Борькой кавуны едят!» Объездчик обычно появлялся в степи ближе к двум, трем часам иссушенного жарой дня, и мне, лежащему на обрыве в высокой траве, изображающему сражающегося с кем-то солдата, его появление – сначала точка на горизонте в солнечном мареве, а потом человеческая фигура на двуколке – представлялось чем-то запредельным, таинственным, как кажется чудесным детскому воображению существование волшебников, колдунов, Деда Мороза. Я жадно высматривал в степи появление одноногого объездчика, как моряк высматривает в море землю. Дядя Коля подъезжал, спрыгивал, хромая на своем костыле, с двуколки, выгружал маленькие желтые дыни-колхозницы и огромные полосатые арбузы, гладил меня сухой рукой по волосам (брат обычно избегал этих нежностей) и уходил, хромая протезом, поговорить с родителями. А мы ели арбузы и дыни, выедая в арбузах сочные и сладкие сердцевины. Потом, почти взрываясь, бежали к морю: жили, растворяясь в природе, и природа растворялась в нас.

В начале девяностых годов двадцатого века наш «Москвич-407», похожий на перевернутую зеленую ванну, исчез где-то в металлоломе перестройки. Отец пытался его продать, хотя бы на запчасти – но кому была нужна эта старая, больная, коммунистическая машина? По сравнению с новыми иностранными автомобилями, постепенно заполняющими нашу страну, «Москвич» был жалким, маленьким и каким-то постыдным.

– Откуда на Кубе взялся «Москвич»? – спросил я Педро.

Педро развел руками:

– Вероятно, привезли с первыми партиями ваших советских автомобилей. Этой бабушке лет пятьдесят, не меньше, – он похлопал «Москвич» по бамперу, – но работает, как юная чика!

– Что такое чика? – спросила Лиза.

– Стройная девчонка вроде тебя, – улыбнулся Педро, – которая все умеет и у которой все впереди.

Хосе перевел его слова. Педро открыл капот, стал что-то объяснять, показывая, какие детали двигателя заменены.

Но мне это было не важно. Я сел на водительское сиденье. Положил руки на тонкое колесо руля, похожее на пожелтевшую кость мамонта. Потрогал выступающую из рулевого цилиндра рукоятку коробки передач с круглым набалдашником на конце. Пять скоростей – первая, вторая, третья, четвертая и задняя. На панели управления – ребра радио, которое, если его включить, наверняка передаст сообщение о выводе на орбиту космического корабля с первым в мире человеком на борту. Задний привод. Мощность двигателя 45 лошадиных сил. Какая разница… Максимальная скорость – 105 км в час, но мы разгонялись не больше восьмидесяти… Обивка сидений из того же цветастого, похожего на плюш материала. Неужели это тот самый? Не может быть… Просто тогда делали все одинаково, в том числе и обивку для сидений. Но все же…

– Все же я советую вам, ребята, дождаться завтра мустанга, – сказал за спиной Хосе, – Педро признался, что на этой дряхлой чике год никто не ездил. Мало ли что случится в дороге.

– Мы поедем на этой машине, – сказал я.

Он не узнал нас

Последний раз мы – отец, мать, я и брат – отправились в большое путешествие на «Москвиче-407» в середине восьмидесятых годов прошлого века, когда невидимые термиты социального разрушения уже начали свою незаметную работу. Тем летом я забрал свои документы с первого курса киевского иняза и заявился домой, сообщив родителям, что с учебой покончено и этой осенью я пойду в армию. Разумеется, я не сказал родителям о главной причине своего бегства из Киева. Меня бросила однокурсница. Бросила меня ради какого-то выпускника физмата. Мой старший брат тоже вернулся домой, разведясь с женой, с которой прожил два года, и объявил, что теперь собирается эмигрировать в Европу. Отношения наших родителей также трещали по швам в это лето. Как раз тогда отец случайно нашел письма Жоры из Запорожья. Они оба, в общем-то, не хотели разводиться, потому что привыкли друг к другу, им некуда было идти. Но ни отец, ни мать не хотели ущемления своих гордостей и амбициозно, зло ругались друг с другом.

Переругивались они и этим августовским утром, когда наша семья стала собираться в поездку, хотя спокойно упаковать вещи можно было еще вчера вечером.

Ругались и мы с братом – потому что я тоже уже вырос, потому что Борису пришлось на время вернуться в нашу с ним комнату, в которой теперь хозяйничал я, потому что у каждого из нас были свои серьезные проблемы, до которых никому, кроме нас, как нам обоим казалось, не было никакого дела.

Почему же мы отправились в эту совместную поездку?

Инициатором была мать. Несмотря на свои пошатнувшиеся семейные позиции, мать, как и раньше, все еще командовала отцом и в какой-то степени нами с братом. Она не то чтобы хотела склеить нашу растрескивающуюся семью – нет, она просто всегда жила в глубокой убежденности, что любое движение вперед лучше, чем стояние на месте. Впервые за два года оба ее сына оказались вместе и должны были скоро вновь разъехаться – почему бы не использовать этот шанс и не отправиться, как и в былые времена, к морю?

А отец… Он тоже любил нас, своих сыновей, любил, может быть, сам не догадываясь об этом, и свою жену – и ему тоже было не так мучительно ехать вперед, как оставаться на месте.